Нинель Громыко - Комсомольский комитет

— Тамара… ушла…

Силин понял, что произошло непоправимое. Он решил, что говорить об этом с Игорем сейчас не стоит. Тамара ему никогда не нравилась. Она раздражала Гришу тем, что была всегда хорошо одета, что сознавала какие-то свои, неведомые Силину достоинства, и еще тем, что носила всегда большие, тщательно уложенные локоны. Силин за последнее время привязался к Соболеву, он тут же решил, что Игорь с Тамарой и должны были разойтись, ведь Игорь гораздо лучше своей хорошенькой и, наверное, не очень умной жены. Силин вошел в сад и под руку увел Игоря в дом. Он понял, что Игорь всю ночь не спал, уговаривал его прилечь, не обязательно сейчас же идти в горком.

— О Тамаре переживать не стоит, она дрянь, если способна на такой поступок, — пробурчал он под нос.

— Не смей так говорить о Тамаре! — резко сказал Соболев.

За окном зафырчали машины.

Силин взглянул в окно и радостно воскликнул:

— Ну, поехали наши лагерники!

Улицей, в направлении из города, неторопливо и бережно двигались расцвеченные флажками и убранные кумачом грузовики; в них, прикрывшись белоснежными панамками от ярких лучей солнца, ехали пионеры: девочки в белых кофточках и мальчики в белых рубашках. Они с любопытством разглядывали окраины города. На лицах их были ожидание интереснейших лагерных приключений и радость, что они будут. Над улицей, обгоняя машины, лился звенящий хор детских голосов.

пели в одном грузовике.

пели в другом.

Песни переплетались, наслаивались одна на другую.

Дети, уезжавшие в зеленую даль, и не подозревали, что из окна на них смотрит секретарь комсомольского горкома, человек, который думает о судьбе этих малышей и немало труда, времени, сил отдал, чтобы лето у них было хорошее. Какое им было до него дело? А Игорь, отодвинув рукой шторку, выглаженную еще Тамарой, смотрел на них и думал: «Как сделать, чтобы эти дети росли, понимая, что прожить узкой маленькой жизнью гораздо легче, но большое человеческое счастье можно найти только на большом, трудном пути. А как нам всем хочется счастья!»

— Ты поспал бы… — снова нерешительно сказал Силин.

— Ну что ты!

Через двадцать минут Игорь был в горкоме. В приемной взапуски стучала на машинке Валя. Женя Картавых молодцевато, то раздергивая, то задерживая застежку-молнию на куртке, иногда выпуская ее и для убедительности размахивая руками, рассказывал товарищам о каких-то своих, должно быть, южных прошлогодних впечатлениях.

— Камбала плывет, прямо страшно, а зажаришь ее, свежую, чистая курятина. А то еще есть рыба корюшка. Вот ее подхватишь в начале лета в устье реки, зажаришь — ну, чистые огурцы. Прямо запах огурцов.

— Игорь! Я к тебе! — закричал он, увидев Соболева.

— Заходи, — сказал Соболев и стал разговаривать с Картавых, удивляясь сам себе: он еще может думать о тренировках, о гимнастических городках и теннисных кортах, о спортивных площадках.

— Игорь! — взволнованно сказала Зоя Грач, останавливаясь в дверях. — Пивзавод и деревообделочный до сих пор не завезли в свои лагеря продовольствие.

Соболев устало посмотрел на Зою. У него были опущены уголки губ и было такое странное безразличие, утомление в лице, что Зое стало неловко. Но тут же Игорь подумал о детишках, которые ожидают выезда в лагерь. И что за головотяпы! Соболев нагнул голову, чтобы Зоя Грач не видела выражения его лица, и сказал:

— Хорошо, я сейчас поднимусь в горисполком и узнаю, в чем там дело.

С Шибутовым, председателем горисполкома, Соболев договорился быстро и, не заходя к себе, вышел на улицу. И хотя было время, в какое Соболев обычно не ходил в горком партии, он направился к Пурге.

Он, по обычаю, без предупреждения, зашел к первому секретарю горкома партии. Артем Семенович указал ему на стул и занялся с директором птицекомбината, который просил отвести ему новое помещение для инкубатора; с председателем пошивочной артели, который просил устроить на лечение его дочь; с маленьким согнутым стариком, который судился с братом из-за квартиры. Все эти разговоры были знакомы Соболеву, все эти люди что-то доказывали Артему Семеновичу, волновались.

«Боже мой, как у меня болит голова, — подумал Соболев. — А отчего ей болеть? Зачем болеть?»

Потом Соболев смотрел, как Пурга записывал что-то, и острое перо самописки неторопливо бежало по глянцевому листу бумаги. Пурга отдал написанное секретарю.

— Что у тебя, Соболев? Да что с тобой? Из обкома нагоняй получил, брат ты мой, что ли?

Соболев сказал, что случилось.

Он не слышал, как Пурга вышел из-за стола. Почувствовал лишь, что тот обнял его за плечи.

— Соболев, да подожди ты… ты… Расскажи толком, как случилось, Игорь!

Соболев рассказал. Рассказал, как ревновала его Тамара, как последнее время они часто ссорились. Рассказал про записку, про все, про все и про то, как у него сейчас вертится что-то в глазах, он, кажется, ничего не понимает.

Пурга крякнул, качнул головой и затормошил Соболева.

— Любишь?

— Тамару? Да, Артем Семенович, иначе не пришел бы к вам.

— Ну это напрасно, если б не пришел. Что ревновала тебя жена, я раньше… слышал. Признаться, нарочно, не разговаривал об этом с тобой. Сначала присмотреться хотел… Были к этому основания?

— Нет!

Пурга думал еще о многом, о чем Соболев сгоряча и не подумал: про общественность, что развод — это значит газеты, объявление в газете. А горком комсомола читает лекции о том, как построить счастливую семью.

— Ну, хочешь, я поговорю с этим… франтом, с Крутилиным?

— Нет! Не надо. Да и поздно.

— Что поздно? — серьезно возразил Пурга. — Я тебя понимаю. Но ведь главное — человек. Бывают на свете ошибки и пострашнее. И ты сам тоже виноват. Такое в семье творилось, а молчал.

— Крутилин будет отцом, Артем Семенович.

Пурга вскинул голову и ничего не сказал.

Лицо у Соболева после бессонной ночи стало жестче, словно выдвинулся вперед подбородок и иначе легли губы.

— Да, брат ты мой, — словно соглашаясь, а думая о своем, заговорил Пурга. — А ведь и я в этом виноват. Да ведь тебе от этого не легче. Должен я был, обязан был вмешаться вовремя. А я все ждал.

И Соболев понял, почувствовал, что Пурга переживает за него гораздо больше, чем ему показалось сначала.

— Да, вот так, — сказал Соболев, потому что нечего было больше сказать.

Игорь не мог представить Тамару вместе с Крутилиным. Это было тяжело и обидно.

Ветер рванул ставнями раскрытого окошка и, непрошеный, ворвался в комнату. Он пошелестел бумагами на столе у Пурги, приподнял прядь волос на голове у Игоря — совсем так же нежно, как ее поднимала Тамара, — и улетел из кабинета, оставив в комнате разноголосый шум улицы.