Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

Нужно было подобрать грамотного и честного человека, для которого советская власть была желанной. Можно ли быть уверенным, что не ошибешься, если село всего третий день как советское, если только вчера он познакомился с крестьянами Малоуц?

Селяне называли имена многих людей, которых долгие годы жизнь заставляла работать на богатых хозяев, которых знали и уважали бедняки. Но редкие из них кончили один-два класса школы, остальные были совсем неграмотные. Поэтому крестьяне остановились, наконец, на кандидатуре Дабижи.

Григор Дабижа был сыном малоуцкого середняка, имевшего три гектара земли. В семье было восемь детей, и потому Григора, как и его братьев и сестер, ожидала судьба безземельных крестьян. Но Григору посчастливилось. Ему, рослому молодому парню, неплохому работнику, бережливому и грамотному (он был первенцем в семье и кончил четыре класса сельской школы еще тогда, когда младшие братья и сестры не появились на свет), высватали дурнушку-невесту из Инешт. У нее было четыре гектара. С тех пор Григор перебрался в Инешты, расположенные в тринадцати километрах от Малоуц. В родном селе бывал редко, а когда бывал, ничто не заставляло людей переменить о нем мнение: Григор считался человеком толковым, покладистым, дружелюбным и общительным. Он прожил в Инештах пятнадцать лет. Незадолго до прихода советской власти у него умерла жена, и, бездетный, продав в Инештах дом и землю, он вернулся в родное село. Когда пришли советские войска, Дабижа разрезал старый женин платок из красного ситца на лоскуты и роздал крестьянам на банты; он в числе первых приветствовал входящие части Красной Армии. Когда приехал Владимир Иванович, Григор долго разговаривал с ним, а на митинге произнес целую речь.

Коробов внимательно слушал его выступление. Присмотревшись к Дабиже, подметил, что хотя тот и не так уж молод — ему было под сорок, — он очень подвижен, толков, многое схватывает на лету. Услышав о нем одобрительные отзывы бедняков, Владимир Иванович решил поддержать его кандидатуру.

На митинге были оглашены фамилии бежавших в Румынию: боярина, примаря, нотаря, жандармов, двух учителей и нескольких крестьян, — назвали Челпана, Гылку и четырех сельских кулаков. Было объявлено, что земли бежавших распределят между крестьянами, в первую очередь безземельными и малоземельными. У хозяев, имеющих больше десяти гектаров, излишки будут отрезаны.

Наделять землей решили сейчас же: ведь время не ждет, надо обрабатывать посевы. Владимир Иванович сказал, что он тоже пойдет на поле, посмотрит виды на урожай, а оттуда заглянет в имение.

Боярскую землю решили нарезать в первую очередь бывшим боярским батракам.

Еще две недели назад Владимир Иванович Коробов сидел в просторном кабинете, в новом доме райкома партии на главной улице уютного украинского городка. Привычный письменный стол и другой, крытый зеленым сукном, поставленные в виде буквы Т, за которыми было проведено столько заседаний. Потертые кожаные кресла, забитый бумагами сейф, карта района на стене, за окном чистенькие улицы с аллеями лип и каштанов вдоль дощатых тротуаров. В двадцати минутах ходьбы — поля, и среди них россыпи белых хат-мазанок точно стаи чаек на обрывистых берегах Буга. И в этих домах и в мазанках жили люди, которые за пятнадцать лет стали для Владимира Ивановича родными и близкими. Ему казалось, что он родился и вырос здесь. И только дома, куда возвращался нередко далеко за полночь, несколько фотокарточек в рамках на стене напоминали ему небольшой городок в левобережной Молдавии, отца — учителя городской гимназии, мать — малограмотную молдаванку. Отец погиб в германскую войну, мать умерла от тифа. Оставшись один, четырнадцатилетний мальчик поехал в Петроград, к дяде. Там поступил на Обуховский завод, где работал до тех пор, пока его в числе 25-тысячников не направили на партийную работу в один из южных районов Украины. Разруха и голод, кулацкий саботаж, безграмотность и недоверие к новому постепенно оставались позади…

Да, две недели назад Владимир Иванович еще сидел у себя в кабинете и просматривал сводки о ходе летних полевых работ в колхозах.

И вдруг короткий звонок из Киева, из ЦК партии. Самолет, кабинет секретаря ЦК. Четвертый час утра. Секретарь в упор смотрит на Коробова.

— …Очевидно будут трудности. Многое придется ставить заново, немало — впервые… Народ там хороший, но измученный, искалеченный, прибитый к земле народ… На вас ложится ответственнейшая задача… — голос секретаря звучал хрипло, вероятно много пришлось говорить сегодня. Но и в этом голосе, и в глазах, и в чуть приметной ободряющей улыбке была торжественная приподнятость.

Владимиру Ивановичу жалко было оставлять свой район. Кто-то теперь поведет его? Но задача, возложенная на него, была почетной, и он гордился доверием партии.

И вот город: вывески частных лавчонок, массивные каменные изгороди, частые решетки на окнах. За городом — голубая, точно вырезанная из ослепительно чистого неба стрелка Реута, а по его берегам — маленькие бело-голубые молдавские касы, наполненные фруктами сады.

Поселился Владимир Иванович пока на частной квартире, у вдовы местного учителя, полной услужливой женщины.

С каждым днем в районе становилось все больше советских партийных работников.

Особенно обрадовался Владимир Иванович, когда через несколько дней после него на партийную работу в район приехал молдаванин с левобережья Балан. Тот прибыл в район в двенадцатом часу ночи, когда в райкоме остался только дежурный. Постоял немного, с досадой оглядывая опустевший райком, потом узнал у дежурного адрес первого секретаря и отправился к нему.

Владимир Иванович просматривал газеты — иного времени для чтения у него не было. «Опять что-то срочное», — подумал он, без удивления взглянув на вошедшего к нему высокого человека средних лет. Тот смущенно посмотрел на свои запыленные сапоги и, широко улыбаясь, отрекомендовался. Потом виновато добавил:

— Вижу, огонь у вас. Решил не откладывать на завтра… Вы уже ознакомились с районом?

Владимир Иванович радостно сжал его горячую ладонь.

— Чудесно, что зашли! Ждал с нетерпением! Я ведь завтра рано поеду по селам… Отправимся вместе и потолкуем обо всем.

Работа не ждала, они засиживались в райкоме до утра. Нужно было налаживать хозяйство района, думать о просвещении народа, выметать прячущиеся по темным углам остатки фашистских организаций.

Многое здесь оказалось таким, каким и представлял себе Коробов. Роскошные поместья, особняки бояр и маленькие касы нищих крестьян. Мелкие полукустарные фабрики и мастерские. На каждом углу — торгаши и перекупщики. Жизнь действительно приходилось строить заново, и было в этом что-то общее с тем, что приходилось делать в двадцатые годы в России. Что-то, но не все. Здесь не было разрушений, хотя население жило гораздо хуже, чем в годы разрухи в России: во многих домах не было даже камышовых матов на лежанке; спали на куче соломы. Временами чувствовалась какая-то удивительная боязнь всего, что шло от государства.