Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

Мариора прошла вдоль рядков, любуясь сочными и чистыми, словно вымытыми, листьями, гроздьями созревающих помидоров. Потом положила на плечо сапку, подобрала выбившиеся из-под косынки волосы и маленькой тропинкой направилась к проселочной дороге, по которой месяц назад шла в село нищей батрачкой.

Садилось солнце. Оно тонуло в кудрявой зелени садов, гребнем поднимавшихся на вершинах холмов, и небо, слегка затянутое облаками, становилось дымчато-розовым и величественным. Мальчики-чабаны гнали стадо овец — босые, с почерневшими ногами, в серых, домашнего холста куртках и штанах, в таких же серых шляпах, с котомками через плечо. В руках у каждого — кнут и длинный флуер из бузины. Овцы, усыпанные репьями, шли вплотную, теснились друг к дружке. Останутся позади или отойдут чабаны — останавливаются и овцы, почти не разбредаясь, начинают ощипывать под ногами траву. Щелкнет кнутом чабан — и снова овцы бегут, лишь слышен глухой топот маленьких копыт и негромкий, похожий на человеческий кашель. У них чистые, с короткой лоснящейся шерстью мордочки и золотистые, с черными зрачками глаза. Мариора смотрела на этих робких и послушных друзей крестьянина, которые кормят и одевают его, и с трудом верила, что в этой отаре есть и их, Беженарей, овцы, целых пять…

— Мариора! Добрый день! — раздался сзади знакомый и в то же время странный голос — странный потому, что звучал он теперь как-то совсем по-другому. Мариора обернулась: на паре добрых коней, запряженных в новую каруцу, ехал Нирша Кучук.

— Домой? Садись! — предложил он.

Мариора подумала — садиться ли, потом решилась, вспрыгнула на каруцу. Лошади дернули, и она утонула в мягком душистом сене. Нирша настегивал лошадей. «Совсем другой стал», — думала девушка, всматриваясь в его сгорбившуюся за последнее время спину. Ведь прежде Нирше не то что самому заговорить или предложить подвезти, даже на поклон ответить не пришло бы в голову. А теперь другое дело. С недавнего времени Тома и Кучук работали в одной супряге. В один из своих приездов Владимир Иванович на общем собрании селян заговорил о приближающейся уборке.

— Теперь у каждого из вас есть свои посевы, — сказал он. — Скоро начнется страда. Ну, хорошо: дали мы нуждающимся, кому боярскую лошадь, кому волов примаря. Да ведь всем не хватило. Давайте подумаем, товарищи: не лучше ли сделать супряги? Дело знакомое: ведь два брата в одну каруцу своих лошадей впрягали. А мы сделаем так: один, допустим, даст пару волов или лошадь, другой — тоже лошадь, третий — повозку, а четвертого, у которого нет ни лошади, ни повозки, тоже приключим: ведь надо же и ему урожай с поля вывозить. Значит, каждая супряга будет сообща пользоваться своим тяглом.

Село после долгих споров и пересудов решило: верно, недаром говорится — с одного полена углей не нажжешь; пусть будут супряги.

Когда распределяли людей по супрягам, в одну попали соседи: Нирша Кучук, Тома Беженарь, получивший пока только корову и овец, Матвей, выбранный агроуполномоченным их десятидворки — он теперь имел лошадь, — и еще двое крестьян. Тома обрадовался: ведь у Нирши три хорошие лошади, две пары волов, — шутка ли, сообща пользоваться таким тяглом? Кучук не противился: он даже пригласил Тому и Матвея к себе на стаканчик вина; сказал им, что дружить рад. Но Мариоре Нирша был противен: уж очень пронырливы были его маленькие глазки, и ничего хорошего не обещала недобрая улыбка. Но отцу об этом не стоило и говорить, он ответил бы: «Ничего не понимаешь».

Сейчас Кучук некоторое время ехал молча, потом обернулся к Мариоре:

— С огорода? Как там у вас?

— Кончила. Завтра с отцом пшеницу нашу полоть начинаем, — улыбаясь, ответила девушка. Ей доставляло удовольствие произносить эти слова: «наша пшеница».

— Хорошая пшеница?

— Хороша.

— Да… Золотую вам дали землю. Помню, в прошлом году проезжал мимо, думал: купить бы у домнуле Тудореску. Да ведь он за все втридорога запрашивал.

Вдруг Кучук отвернулся, нахмурился. Мариора оглянулась — поняла, в чем дело: ехали у подножья холмов, по склонам которых, насколько хватал глаз, тянулись аккуратные рядки виноградников. Месяц назад изрядная часть их принадлежала Нирше, а теперь была отрезана у него. Ему по новому закону оставили десять гектаров вместо пятидесяти. На винограднике слышались голоса новых владельцев.

— Пусть их. Как-нибудь проживу, не умру, — сказал Кучук, заметив взгляд Мариоры.

В село Нирша поехал не мимо сельсовета, как обычно, а крайней узкой и кривой уличкой. Здесь, на низких, сырых участках, ютились бедняцкие касы.

— Случилось у них что-нибудь? — проговорил Кучук, из-под ладони посматривая на касу Ярели. Там собрался народ.

— Поедемте скорей, баде [30] Баде — дядя (молдавск.) . Нирша! — встревоженно попросила Мариора.

У касы Ярели Кучук остановился.

— А я думал, беда какая… — сказал он, и в голосе его послышалось разочарование.

Семен заводил во двор корову. Рослая, ореховой масти, с белыми подпалинами на боках и белой звездой на лбу, она медленно шла, покачивая сильной круторогой головой.

Ее погоняла худая, замученная нуждой и работой жена Семена; за подол ее юбки держались двое маленьких мальчиков.

Сынишка и две дочки постарше убежали вперед.

Проходившие мимо люди останавливались, смотрели; улыбаясь, переговаривались.

Ворота отворила Вера; она вышла навстречу с самым младшим братишкой на руках. Девушка несколько раз обошла вокруг коровы, восхищенно оглядывая ее, потом стала расспрашивать мать. Увидев Мариору, она сунула братишку матери и подбежала к подруге.

— Корову наши купили! На ссуду, которую отец в банке получил… Ой, и корова! Отец говорит, по три ведра молока в день дает! Катинкой зовут. Мать от радости плачет… Да ты слезь, посмотри! Спешишь, что ли?

— Конечно, спешит! — ответил за Мариору Нирша. — Небось у Томы, кроме нее, помощников нет… Не то что у вас — колхоз! — Кучук с видимым неудовольствием подчеркнул последнее слово и, не дожидаясь, что скажет Мариора, изо всех сил хлестнул лошадей.

Нирша высадил Мариору около ее дома, крикнул Томе «добрый вечер!» и поехал дальше. Тома воткнул топор в плаху, сложил возле хлева колья для плетня, которые затесывал, устало сел на завалинку, закурил. Мариора решила встретить из стада корову. Как всегда, не удержалась, чтобы не провести рукой по теплой рыжей голове ее, по тяжелым, полным бокам. Корова повернула голову к новой хозяйке, моргнула белыми длинными ресницами, коротко и доверчиво замычала. Девушка подоила ее, отнесла в погреб молоко. Встретила и загнала в хлев овец. Отец все сидел на завалинке, курил. Когда Мариора освободилась, он подозвал ее:

— Садись-ка, дочка, посиди. — Тома поковырял в трубке и, не глядя на Мариору, смущенно проговорил: — Ты с Киром Греку не дружи. Дружишь, что ли?