Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

Грекина встретила неожиданных постояльцев радушно — даже радостно, точно не думала об опасности, которая ей угрожает. Она догадывалась, конечно, что Думитру в отряде важный человек, порой понимающе усмехалась, но ни о чем его не спрашивала.

Поместила она Лаура в сусуяке, который стоял в задней части двора, между сараем и изгородью. Накануне Грекина старательно вымела сусуяк, устроила там мягкую и теплую постель, которая заняла почти половину его, а стены обила камышовыми матами, чтобы ночью в сусуяке можно было зажечь свет.

О присутствии больного постояльца у Борчелой в Инештах никто, конечно, не подозревал. А насчет Мариоры Грекина на другой день после ее прихода пошла в примарию. Поклонилась Будале двумя кусками домотканого сукна, а жене его отнесла теплую шаль. Целуя примарю руки, попросила, чтобы разрешил жить у нее племяннице, которая работала до сих пор в городе на пивоваренном заводе.

— Завод разбомбило, Марице-то жить негде. А я одна осталась, тоска меня давит… Пусть она мне дочкой будет.

Будала запросил в придачу сто лей, и дело было улажено.

К Мариоре Грекина сразу стала относиться по-матерински. Мариору, выросшую без ласки, это трогало до слез.

Малорослая, преждевременно постаревшая женщина с плоским, но очень подвижным лицом, Грекина была хлопотливой и умелой хозяйкой. Рано овдовев, она жила ради единственной дочки. Та росла красавицей и считалась завидной невестой на селе. Вдвоем они хорошо обрабатывали свои три гектара земли. Дочь училась у матери ковроткацкому мастерству и рукоделию, в касе Борчелой всегда было чисто и уютно: пол и стены увешаны коврами, уголок с иконами убран кружевами и искусно вышитыми рушниками.

Похоронив Лизу, Грекина сникла. Не радовало ее уже ни солнце, ни хороший урожай, ни то, что из-за карантина прекратился грабеж в селе. О чем бы ни говорила она с людьми, всегда вспоминала дочь. И всегда, стоило лишь упомянуть при ней о фашистах, с ненавистью сжимались ее тонкие губы, каменели когда-то живые, а сейчас потухшие глаза.

Но в последние дни Грекина выглядела бодрей и словно повеселела. Людям она объясняла:

— Дочка есть. Есть для кого жить.

Соседи Грекины приходили познакомиться с Мариорой, и она выходила к ним. Кто ее мог тут узнать? Ведь в Инештах она до сих пор не была, в своем селе и то не жила почти. На всякий случай она повязывала платок низко на глаза. Похудевшую и повзрослевшую, ее сейчас и в родном селе не каждый узнал бы.

Поправлялась Мариора быстро. Через несколько дней она уже стала помогать Грекине по хозяйству. Правда, главной ее обязанностью был уход за Лауром. Но днем она старалась в сусуяк почти не заходить.

В селе долгими днями стояла тишина: женщина к колодцу не подойдет, ребятишки в пыли не возятся, даже они в поле, около матерей. Грекина тоже уходила в поле с рассветом, возвращалась в сумерках.

Управившись по хозяйству, Мариора садилась к окну прясть. Старалась представить, что делает сейчас Андрей… Недавно он стал командиром диверсионной пятерки. Почти месяц были вместе, а теперь ранят его — и не узнаешь. Но нет, с Андреем ничего не может случиться — он сильней, очень сильный. Как-то сейчас в Малоуцах? Опять она рядом с родным селом, и опять родное село не для нее…

Поздними безлунными вечерами, когда темнота опускалась над Инештами и село засыпало, Грекина и Мариора по очереди сидели у Лаура.

Лаур был в курсе ежедневных новостей: почти каждую ночь к нему приходили товарищи из отряда, приносили румынские газеты и какие-то брошюры. Положив под подушку овчину, чтобы было повыше, он много читал, иногда писал. Когда заходила Мариора, откладывал книжки в сторону, снова и снова расспрашивал ее о Малоуцах. Иногда Лаур рассказывал ей что-нибудь из истории Молдавии.

— Как долго народ мучается… — вздыхала Мариора.

— Раньше ведь мы были одни. Молдавия маленькая, с нашими силами трудно было добиться свободы и справедливости. Что греха таить, некоторые из нас уж и веру в себя потеряли, бороться отвыкли. Но теперь мы граждане великого Советского Союза.

Грекина мало интересовалась историей. Казалось, она жила сейчас от вечера до вечера, когда вместе с Мариорой узнавала от Лаура об очередных успехах Красной Армии.

Каждый раз, когда Лаур перечислял Грекине освобожденные города и называл количество освобожденных населенных пунктов, Грекина вздыхала так, точно с плеч ее сваливался еще один камень. Грекина торжествовала.

Однажды она сказала Лауру:

— Напасть эта фашистская скоро кончится, по всему видно. Дожить бы только! Я день и ночь — не за себя, за вас дрожу. Простой вы человек, хороший. А вдруг дознаются фашисты, что вы у меня? Схватят вас?

Лаур пожал ее руку, твердо сказал:

— Без риска нельзя бороться.

Но после этого разговора он все больше задумывался. Мариора знала: ему трудно без отряда.

Однажды ночью она проснулась оттого, что кто-то положил на ее плечо руку. Мариора вздрогнула, вскочила.

— Напугал я тебя? — Андрей пожал ее руку и сел возле нее на лайцы.

Мариора ждала Андрея каждый день, и все-таки радость была неожиданной.

— Ой, это ты… Отчего так долго не приходил? — прошептала она. И вдруг обрадовалась темноте: она скрыла краску, против воли залившую ее лицо. Почему так вздрогнуло сердце, когда Андрей сжал ее руку?

Андрей, конечно, не заметил этого.

— Горячее время, — сказал он, не выпуская ее руки. — Я и сейчас не один — со Шмелем. Он у Лаура. Ну… а ты как здесь? Как Грекина?

— Хорошая она! — волнуясь, с радостью ответила Мариора. Для нее сейчас в каждом слове Андрея был особый, большой смысл.

— Вот выздоровеешь, поправится Лаур, я тебя в свою пятерку возьму, — серьезно сказал он.

Мариора ничего не ответила, только порывисто и благодарно пожала ему руку.

В касу вошел Шмель. Тот самый Шмель, который ночами будоражил партизан рассказами о гайдуках. Мариора всегда узнавала его по густому и звучному голосу, за который его и прозвали Шмелем. Шмель был тоже командиром диверсионной пятерки.

Разбуженная голосами, поднялась и Грекина. Она решила приготовить ребятам ужин.

— Какой же ужин ночью? Не беспокойтесь, тетя Грекина, нам пора идти. — Андрей встал с маленькой скамейки.

— Не спешите, еще рано, все спят, — сказала Грекина Андрею. Вдруг она нагнулась к Мариоре и взяла ее за подбородок: — Который тут твой жених, признавайся?

Мариора покраснела и, отводя ее руку, смущенно проговорила:

— Никакой. Да оставьте меня, тетя Грекина.

— Ох, молодежь! — лукаво прищурилась та и торопливо вышла из комнаты.

А Шмель посмотрел ей вслед, вздохнул.

— Хорошая тетка! — Он тряхнул черными волосами, и в искристых глазах его, обведенных лучиками еле заметных морщин, пробежала усмешка. — В женихи произвела. — Он расстегнул воротник немецкого офицерского кителя, оттуда выглянула холщовая рубашка, и, снова вздохнув, тихо сказал: — А меня не невеста, жинка ждет… И недалеко отсюда, километров двадцать по ту сторону от Кишинева. Детишки уже есть — двое мальчиков, погодки. Не дай бог, дознаются тамошние жандармы, где у моей Лизы муж… — Шмель закусил губу, покачал головой и, видимо, чтобы отвлечься, быстро спросил Андрея: — А у тебя есть невеста?