Уткур Хашимов - Дела земные

Я выглянул в окно и увидел, как бойко идет «торговля», словно на базаре. Хури-сатанг поставила свою полную ногу на скамейку рядом с матерью и демонстрировала какую-то блестящую ткань. Женщины глядели на ткань зачарованными глазами. Мать еле удерживалась на краешке скамейки, ей, конечно, мешала нога Хури-сатанг…

— Теперь такую материю уже не выпускают, — Хури-сатанг положила конец отреза на колено, погладила.

Женщины продолжали завороженно глядеть на ткань. Но ни одна не решалась спросить цену.

— В этом тленном мире что еще остается человеку? — Хури-сатанг махнула своей округлой рукой. — Только хорошо есть, пить и одеваться! Дильбар-апа, возьмите деньги, которые ваш муж прячет в сундуке. Если он мужчина, пусть купит для вас эту дорогую ткань.

Дильбар-апа вздохнула.

— Может, когда-нибудь и нам достанутся такие вещи. А пока…

— Когда же вам наряжаться, как не сейчас? Через два-три года от красоты вашей ничего не останется. Никому вы не будете нужны. Подумайте об этом.

Дильбар-апа что-то пробурчала себе под нос. Хури-сатанг вопросительно поглядела на женщин: «Стало быть, никто из вас не в состоянии купить, да?» И сунула ткань обратно в сумку. Через минуту вытащила еще что-то. И снова женщины склонились над ней, как дети, разглядывающие новую игрушку своего товарища.

— Ого! Вот это серьги!

— А сколько они стоят?

— Это дороже золота. Платина называется. — Хури-сатанг гордо подняла голову. — Тринадцать!

Мать решила вставить свое слово.

— Покажите. Ежели они стоят тринадцать рублей, то не так уж это и дорого.

Хури-сатанг громко расхохоталась. Смех у нее неестественный. У смеющегося человека в глазах вспыхивают светлые искорки. А когда смеется Хури-сатанг, лицо и глаза остаются без изменения, она издает только звуки, напоминающие смех: «Ха-ха-ха». При этом сверкают ее золотые зубы да вздрагивают ее мощные груди.

— Это стоит тысячу триста рублей, матушка Пошша! Вы гляньте на камень — это же настоящий бриллиант.

Она спрятала бриллиантовые серьги, словно говоря: «Хватит, представление окончилось». Потом опять запустила руку в сумку и вытащила другую блестящую ткань. Соседка наша Зухра, беременная молодая женщина, несмело взялась за краешек материи.

— Пожалуйста, — сказала Хури-сатанг. — Можно пощупать. Не мнется. Называется «мокрый трикотин».

Мать тоже потрогала краешек материи.

— Похожа на нашу обыкновенную марлю, — сказала она.

— Вай, вай, марля бывает только в бане, — сказала Хури-сатанг, нахмурившись, — я говорю, что это «мокрый трикотин», а я знаю, что говорю.

— А сколько он стоит? — спросила Зухра.

— Э, конечно, дешевле, чем лошадь или верблюд, сестричка! Мы знаем друг дружку, мне ни к чему вас обманывать. Ну, скажем, за сто двадцать отдам, отрез хороший. Если возьмешь, не пожалеешь, такое платье получится, все мужчины оглядываться будут.

Зухра тихонько убрала руку. Муж ее работает шофером. Весной, когда он вез в какой-то совхоз тутовые ветви с листьями для коконов шелкопряда, машина перевернулась, и он месяца три провалялся в гипсе. И сейчас еще не вышел на работу.

— Нет, это нам не подходит, — тихо сказала Зухра.

— Ха-ха-ха! — Хури-сатанг насмешливо рассмеялась. — Что же это за муж у вас, если он не может купить жене одно-единственное платье! Я вижу, вы вскоре собираетесь подарить ему джигита. А он что? Без подарка хочет обойтись?

Лицо Зухры, покрытое пятнами, покраснело.

— Ладно, — сказала она, — обойдусь как-нибудь без трикотина.

Все же ей, видимо, очень понравилась ткань, потому что она еще раз пощупала ее.

— Я же вам говорю, не пожалеете. Стоящая вещь, — Хури-сатанг пальцами, унизанными золотыми кольцами, сильно смяла ткань и отпустила ее. Ткань моментально приняла прежний вид. — Тот, кто умеет делать детей, должен уметь и жену свою одеть как подобает.

— Каждый сам знает свое положение, дитя мое, — вмешалась в разговор мать. — Почему вы стыдите ее?

— Вай, вай, послушайте, что говорит эта женщина, а? — Хури-сатанг вдруг посерьезнела. — Я же не заставляю ее покупать. Я тоже знаю свое положение. И воспитываю не одну, а сразу двух несчастных сироток.

— Вам-то что, — холодно отрезала мать. — Вам-то жаловаться на жизнь грешно.

Зухра никак не могла успокоиться.

— За восемьдесят рублей не отдадите? — спросила она.

— За восемьдесят рублей купите себе мороженое. И с удовольствием полакомьтесь вместе с мужем.

— Да уступите вы, не будьте скрягой, — снова вмешалась мать, — в конце концов все мы из одной махалли! Хоронить друг друга будем.

— Меня и без вас похоронят. Кто первый отправится туда, а кто последний, одному богу известно. — Хури-сатанг выдернула ткань из рук Зухры. — Сперва пусть родит нормально…

Зухра побледнела.

— Чтоб у вас язык отсох, — рассердилась мать. — Ну-ка идите отсюда со своими тряпками и никогда больше не приходите! — Она махнула рукой так, будто отгоняла назойливую муху. — Идите, идите! Не нужны нам ваши вещи!

— Хо-хо! Ежели вы не можете достать виноград, стало быть, он для вас кислый, да? — Хури-сатанг схватила свою сумку и быстро пошла прочь.

Через минуту разошлись и женщины.

Ушла и мать. Некоторое время спустя из ее комнаты послышалось:

— Вот бессовестная! Чтоб черные мысли твои подкосили твои собственные ноги! Ведь Зухра стоит перед таким испытанием. Зачем же ты говоришь ей такие слова?

Удивительная привычка у матери: как разгневается, разговаривает сама с собой. Я потихоньку заглянул в полуотворенную дверь. Она пришивала к чему-то пуговицу, на руки ее падал яркий свет из окна.

— Ежели б ты была добрым человеком, то сказала бы: «Сначала роди ребеночка, милая, — утешила бы ее, — ты еще молодая, успеешь еще походить и не в таких красивых платьях!» Вот ведьма бесстыжая! Чтоб ты подохла со своими деньгами! Чтоб тебе саван сшили из денег!

Я отлично знал, о чем говорит мать, но все же спросил:

— Кого это вы ругаете, мама?

Она резко обернулась ко мне.

— Э, — сказала она, махнув рукой, — каких только людей на свете нет.

…Самое удивительное произошло спустя два месяца. Вернувшись с работы, я заглянул в комнату матери. Здесь сидела Хури-сатанг. Она сделалась какой-то некрасивой, может, оттого, что была не накрашена. Глаза ее были заплаканы, лицо припухло и стало еще более круглым, похожим на поднос. Я с удивлением отметил про себя, что на шее нет жемчужного ожерелья, а на пальцах — золотых колец. Увидев меня, она перепугалась и метнулась из комнаты.

— Зачем она приходила? — недовольным тоном спросил я у матери.

Мать подвинулась: мол, садись рядом. Я понял, что она хочет поговорить со мной о чем-то серьезном.

— Что случилось?

Мать ответила не сразу. Сняла с чайника ватный колпак, сохраняющий тепло, и налила в пиалу чай.