Уткур Хашимов - Дела земные

— Ты знаешь Ачилова? — спросила она наконец.

— А в чем дело? — осторожно спросил я.

— Он собирается писать фельетон про Хури. Ты бы сказал ему, чтоб не писал.

— Я с ним не знаком, — соврал я.

— Если ты с ним не знаком, он должен знать тебя, — спокойным тоном сказала мать.

— Ну и что с того, что знает? — рассердился я. — Вам же известно, что я в такие дела не вмешиваюсь.

— Известно, сын мой, известно, — мать задумалась. Потом опять повторила: — Попроси, чтоб не писал про нее.

Я рассердился еще больше.

— Странная вы, — сказал я, — то вы ее ругаете на чем свет стоит, а теперь вот защищаете. Да кто она такая? Обыкновенная спекулянтка. Без совести, без чести.

— Что правда, то правда, — сказала мать, помолчав немного. — Хури дрянная женщина, нечестная. Она как хвост ящерицы, сын мой. Попробуй отрежь хвост у ящерицы, он тут же отрастет снова. Не за нее прошу. — Она похлопала меня по плечу. — Пей чай, — сказала она успокаивающе. — Ведь у нее дети. Две девчонки. Пропадут они без нее…

Я промолчал. По правде говоря, я не знал, что ответить. Если бы я мог знать, что это последняя просьба матери…

А теперь скамейка пустует. Ни детей, ни женщин. Даже «Шарабара» объезжает нашу улицу стороной…

Кладбище обнесено кирпичной стеной. За воротами стоит маленькая келья могильщика. А по эту сторону стены — его дом.

Я подошел к воротам кладбища и услышал слова молитвы.

Голос исходил из кельи. А из дома раздавалась колыбельная.

Кто же это поет? Невестка могильщика? Или его дочь?

Утром прошел дождь. На железных решетках кладбищенских ворот еще поблескивали прозрачные капли. В луже отражалось солнце. На той стороне раздавались слова молитвы, на этой звучала колыбельная. Самое удивительное, что это не противоречило друг другу, а сливалось в какую-то удивительную симфонию. И симфония эта плыла в весеннем небе, наполненном неповторимыми запахами весны, над высокими, только что начавшими расцветать тополями.

Я не помню, пела ли мать колыбельную над моей люлькой. Но отлично помню, как мать пела колыбельную младшему братишке, много раз слышал.

Зимними вечерами мы, дети, лежали рядышком возле сандала. В комнате царил полумрак. Тускло светила керосиновая лампа. Лампа всегда стояла на одном месте, и на потолке образовался постепенно желтый круг. В доме тихо. Так тихо, что слышен стук ходиков в соседней комнате. Во дворе гудит снежный буран. Сухие хлопья снега ударяются о стекло. Тихо покачивается, поскрипывает люлька. Мать поет колыбельную:

Нет, это не песня. В голосе матери нечто такое, что хватает за душу, может, тоска, может, мольба…

Братишка засыпает. Мать, обнимая люльку, тоже засыпает. Рука ее бессильно опускается. Братишка просыпается. Снова скрипит люлька. Снова, мать покачивает ее.

И опять становится тихо-тихо. Тикают ходики. Хлопья снега ударяются в окно. Я потихоньку начинаю засыпать. В ушах звучит мамин голос.

…Будучи уже взрослым, слышал я колыбельную не раз. И всегда сердце мое охватывало сладкое, щемящее чувство. И я не мог понять, отчего бы это. Несколько лет назад мы, несколько собратьев по перу, поехали в далекое горное селение. Машины туда не ходили. Ехали мы верхом на лошадях. С непривычки я быстро устал. Мы еще не добрались до конечного пункта, а уже опустились сумерки. Заночевали в пути, в одной киргизской юрте. Пили кумыс. А потом уснули, кто накинув на себя кошму, кто накрывшись тулупом. Посреди ночи я проснулся от холода. Кругом стояла тишина. Только где-то вдалеке лаяли собаки. Из окна юрты виднелась бледная луна. И в это время я услышал в соседней юрте плач ребенка, а потом колыбельную. Я не понимал слов, но смысл песни был ясен. Защемило сердце. Может, голос этой женщины, ее интонации чем-то напомнили мать. Колыбельная убаюкала и меня, и я стал потихоньку засыпать. Будто колыбельная пелась не ребенку, а мне.

Спустя три-четыре года похожее состояние я пережил еще раз. Отдыхал я в Кисловодске. Если соберутся четверо узбеков, то первым делом встает вопрос: как приготовить плов? В одной из частных квартир близ санатория мы нашли казанок. Квартиру эту снимала на лето молодая женщина из Сибири. Эта приветливая дородная женщина с лицом, покрытым веснушками, быстро нашла с нами общий язык. Она отдыхала здесь вместе с маленьким сыном. Стала помогать нам резать морковь, мыть посуду. Призналась, что никогда не пробовала узбекского плова, хотя немало слышала о нем. Вместе поели плов, пили зеленый чай. Потом сибирячка взяла на руки сына и унесла в другую комнату. Вскоре раздался ее голос:

Друзья оживленно беседовали о чем-то, но я уже ничего не слышал, кроме колыбельной.

Что же это такое? Что за волшебство?

Может статься, что человек на одном краю земли произнесет слова любви, а человек на другом краю земли не поймет его. Может случиться и такое: человек, находящийся в одной части света, споет песню, а для человека, живущего в другой части света, она останется чужой. Может быть и так: мудрая мысль, высказанная в одной стране, не найдет отклика в другой. Все это может быть. Но от колыбельной песни, спетой на одном краю земли, уснет младенец, не спящий на другом ее краю. Отчего так происходит? Почему то, что объединяет младенцев, не объединяет нас, взрослых? Может, то, что поют своим детям матери, несет в себе какой-то свой, особый смысл, непонятный нам? Может, поэтому мать и есть самое великое творение природы?

Не знаю… Я продолжал стоять в оцепенении у кладбищенских ворот, по одну сторону которых раздавалась молитва, а по другую — колыбельная песня…

Весна начинается не с подножия стен, обращенных к солнцу, не с говорливых ручейков, а с первой травки, которая раньше всего пробивается вблизи могильных холмиков.

Ранний подснежник первым делом прозвонит в свой печальный колокольчик над застывшим безмолвием кладбища. Алые как кровь маки первыми появляются здесь, на кладбище.

Кто знает, может, это случается по особому повелению природы, которая словно бы посылает усопшим свои дары. Среди алых тюльпанов и ирисов мелькают мраморные плиты. Мрамор белый, мрамор черный… мрамор синий.