Владимир Домашевич - Нимфа

— О чем ему говорить?

Славик даже глаз не оторвал от пустого стакана, про­должал позванивать ложечкой о блюдечко.

— Не пойму человека,— заговорил он наконец после долгой паузы, во время которой все почему-то удивленно смотрели только на Веронику: неужели она так глупа? Ведь не малый ребенок. А Славик продолжал с раздра­жением: — Нет чтобы напрямую, все в обход, с тыла... Сколько я его знаю — всегда такой. Надоело до чертиков... Тебе-то он что-нибудь говорил? — Славик уставился на сестру в ожидании ответа.

Вероника повела плечами, улыбнулась. Но тут же без­заботная улыбка сошла с лица:

— Почему же? Говорил. «Ах, какие у тебя зубки, Ника!», «Ах, какие у тебя нежные ручки, Ника!», «Какие у тебя голубые глазки... Как небо!» И все это с олимпий­ским спокойствием, с таким чувством собственного досто­инства, словно одаривал меня бриллиантами. Точь-в-точь как пан Быковский!

И тут Вероника громко расхохоталась. Она живо пред­ставила себе Жореса с его плоскими комплиментами, будто позаимствованными у Быковского, в духе современности подновленными.

— Перестань дурочку валять, я совсем не об этом,— рассердился Славик и бросил ложечку в стакан.— Он ни­когда не говорил тебе... Не просил твоей руки?

— Руки? Ха-ха! — Вероника опять громко захохота­ла.— О чем ты говоришь?

Все уставились на нее, как на шута, пытающегося смешить не там, где надо.

— Да что от нее хотеть? — не сдержался Славик и сам заулыбался.— Ей еще в куклы играть, а не беседовать о таких серьезных вещах.

— Не такая она и маленькая, восемнадцать недавно исполнилось. Пора уже серьезно на жизнь смотреть,— медленно, будто диктуя, произнесла мать. Она всегда так замедляла речь, когда начинала сердиться.

Вероника насторожилась: значит, они уже не раз ду­мали и говорили о ней. Выходит, им все ясно. Может, все уже и решено — без нее! Вот так комедия.

Казалось, разговору не будет конца. Однако Вероника поняла, что ей самой дается полное право выбирать и при­нимать окончательное решение...

Да, у Жореса собственная, хотя и однокомнатная квар­тира. Человек он культурный, интеллигентный. Не пьет, не курит, работает в солидной газете, выступает с больши­ми, серьезными статьями... Таким женихам сегодня цены нет, и пусть она, Вероника, поблагодарит судьбу, что такой человек обратил внимание на нее, зеленую пигали­цу, которой надо немало потрудиться, чтобы добиться чего-то в жизни. Тут нужна трезвая голова...

5

Как-то вечером, выйдя из читального зала, Вероника в вестибюле столкнулась лицом к лицу с Жоресом. «Неу­жели ждал?» — подумала она и смутилась. До последнего разговора дома она воспринимала его совершенно спокойно, как человека, не имеющего к ней никакого отношения. Теперь все менялось. Оказывается, он намерен иметь к ней отношение...

Жорес протянул руку, сдержанно, одними губами, улыбнулся. Глаза же его, как показалось Веронике, оста­лись холодными и какими-то тусклыми, подернутыми ту­маном.

Вероника не знала, как вести себя, о чем говорить, зато все знал он сам: под руку подвел к вешалке, помог ей надеть пальто. Все делалось серьезно, с таким видом, буд­то происходит нечто очень важное.

Заговорил Жорес только на улице. Вероника невольно удивилась его умению молчать. Вот уж странный человек! Неужели он всегда проявляет такую выдержку?..

Заговорил — и сразу стало ясно, что у него все проду­мано: что сказать, каким тоном, на чем заострить внима­ние, где сделать паузу, а где логическое ударение.

— Признаться, я не надеялся вас найти. Волновался... Как будто мне пятнадцать лет. Не каждый способен на такие жертвы... Оцениваете?

Жорес говорил и поглядывал на Веронику сверху вниз словно хотел увидеть, какое впечатление производят его слова.

— Оцениваю! — бодрым голосом ответила Вероника.— Но интересно, вы волновались за себя или за меня? — И она так мило, искренне улыбнулась, как умела улыбаться, пожалуй, только она.

Жорес по-прежнему оставался серьезным и непроницаемым, будто хотел всем своим видом подчеркнуть: напрасно стараешься, дорогая, меня не так просто очаровать, как тебе кажется.

Ответил коротко:

— За себя давно перестал тревожиться.

Вероника хотела было ухватиться за его ответ, чтобы как-то продолжить разговор, однако у нее ничего не получилось — все было гладко, логично. Наконец после минутного молчания в тон ему сказала:

— А стоит ли вообще тревожиться из-за кого-то?

— Только чудаки способны тревожиться и рисковать из-за каждого встречного. Вы — исключение.— И, очевидно, желая быть правильно понятым, уточнил: — Это объясняется кругом моих интересов, как выразился бы истый канцелярист. Поэтому прошу вас отдать мне сегодня остаток вашего вечера. Приглашаю вас в кафе. Хотя бы вот сюда...

Они стояли у ярко освещенного входа в кафе. Верони­ка не ждала такого приглашения и неопределенно ответила:

— Поздно... Мама будет волноваться...

— На этот счет будьте спокойны. Она знает...

— Что знает? — вырвалось у Вероники, и она почув­ствовала, как кровь ударила в лицо.

Жорес сделал вид, будто не заметил ее растерянности, и продолжал:

— Не думайте, что я что-либо предприму без ее и вашего согласия... И это не только сегодня. Всегда. Ве­рите мне?

— Я вам верю, но зачем сразу давать клятвы? — отве­тила Вероника. Она уже заметила, что сегодня разгова­ривает с ним вопросами, а это всегда ей не нравилось ни в людях, ни тем более в себе.

— Если б вы знали, кто сейчас стоит рядом с вами,— спокойно, с оттенком снисходительности заметил Жорес и снова улыбнулся одними губами.

— А зачем это? — будто потянул ее кто за язык, опять вопросом резанула она, полагая, что уж теперь он не стерпит, сорвется.

— Не догадываетесь? Тогда пойдемте, скажу.

Он взял ее за руку выше локтя и повел к двери. Веро­ника как-то сразу стала безразлична ко всему, что ждет ее сегодня. Даже пожалела, что наговорила столько вся­кой ерунды. Жорес оказался выдержанным кавалером, другой бы махнул рукой и — до свидания.

Но она догадывалась, о чем пойдет дальше разговор. И хорошо, что рядом не будет свидетелей. Дома его могли бы поддержать, тут же они — на равных...

Народу в кафе было немного. В дальнем конце весьма необычного многоугольного зала с множеством подпорок-колонн они нашли столик на двоих. Из-за обилия ко­лонн казалось, что сидят они не в помещении, а в лесу, среди толстых деревьев. Впечатление усиливалось оттого, что колонны были серые, шероховатые, как стволы могу­чих дубов.

Скоро, даже слишком скоро подошла официантка в на­крахмаленном белом фартучке, в наколке на пышных волосах, вежливо приняла заказ: шампанское, шоколад, мороженое.

Они сидели, склонившись над столиком, цедили шам­панское и тихо беседовали. Говорил больше Жорес. Рас­сказывал о себе, о своих родителях. Отец — военный музыкант, вот уже более тридцати лет играет в армейском оркестре на трубе, мать — аптекарь. Детей в семье пятеро. Все уже взрослые, обзавелись семьями. Вот только он, самый младший, отстал... В жизни всего хватило. Особен­но в годы войны, когда эвакуировались на Урал. И холода натерпелись, и голода. Да и после войны, пока встали на ноги. Двое братьев пошли по отцовским стопам — в музы­канты, двое подались в медицину. А он приглядел жур­налистику и не сожалеет.