Яков Ильичёв - Турецкий караван

(Потом Фрунзе видел уцелевшие ткацкие мастерские, записал в дневник: «Тип наших прежних светелок»).

— После победы снова развернете хозяйство, — сказал Фрунзе. — И у нас такая же задача: хлеб, уголь, нефть…

— А ведь в окрестностях Мерзифона — огромные богатства! — поворачиваясь, Ахмед окинул глазами ближайшие и дальние будто тающие холмы. — Россыпи золота! На сто верст каменный уголь, до самого Зонгулдака. Наш лучше. До шести аршин толщина пластов! Даже выходят на поверхность.

— Да, я видел, подъезжая, такое место… А богатства недр теперь у вас — собственность государства?

— Конечно! — каймакам ответил с гордостью. — Сдаем рудники в аренду. Плата — от выработки.

— Вот и славно, — сказал Фрунзе. — Уже хорошо.

В оставшемся позади, охваченном бандитизмом районе, хавзинский каймакам был больше военным. Мерзифонский же — хозяйственником…

— Два года назад мы продали наши копи англичанам. Но Ангора аннулировала сделку. Сами будем добывать. Ведь строится железная дорога, и пройдет она через наш бассейн. Серебро-свинцовая руда у нас имеет шестьдесят процентов серебра, где видано такое! — воскликнул Ахмед. — Возле села Хаджи-кёй. Пока не работаем, нет денег.

— Давайте торговать, — мягко проговорил Фрунзе.

— А нефть! — вздохнул каймакам. — Вон там, совсем близко, бьет ключом из земли. Ручей нефти, население пользуется.

Экипажи между тем подкатили к уездному конаку. Перед ним колыхалась, ожидала миссию толпа чиновников и членов «Общества защиты прав». Час целый знакомились.

— Для вас приготовлен обед, — сказал каймакам.

— Очень кстати! — отвечал Фрунзе, и каймакам ярко улыбнулся.

Весь первый этаж гостиницы занимала кофейня, сейчас набитая битком. Головы всех повернулись к проходившим русским.

В зале управы отворены были окна. На подоконниках цветы. Стены беленые, как в украинской хате. Фрунзе уже не удивляло радушие хозяев, готовность услужить и в то же время степенность. «Какие чинные, истовые, хотя страшно интересуются нами. Особенно этот каймакам…»

Каймакам познакомил Фрунзе с каким-то генералом:

— Шефкет-паша из Константинополя. Приехал по делам службы.

И слегка покраснел каймакам — русскому гостю не ясны отношения Анатолии с городом падишахов. А генерал, седой, сутулый, тихий — только усы торчали грозно, — в ответ на вопрос Фрунзе, какому из двух правительств он подчиняется, досадливо шевельнул усом:

— Одному больше, другому меньше… Султанское обессилено, подписав Севрский договор. Некоторые стамбульские министры больше подчиняются Ангоре, не признающей этот договор.

«Время султанов кончается!»

В народе знали о нескромных при Абдул Хамиде II расходах султанского двора, где содержалась одна тысяча лакеев; восемьсот человек поваров и кухонной прислуги; четыреста музыкантов, комедиантов, певцов, шутов, акробатов и жонглеров; триста евнухов для гарема; пятьдесят парикмахеров; по стольку же декораторов, библиотекарей, церемониймейстеров, аптекарей, переводчиков, охотников за крупной дичью, охотников за птицами; содержалось также тридцать муссанебов — людей, развлекающих султана; шестьдесят врачей. Было при дворе пятьдесят четыре камергера и генерал-адъютанта, и каждый получал шестьдесят тысяч лир в год. Дворцовая кухня готовила ежедневно обедов на четыре тысячи дармоедов. Охрана одной ночи мнительного султана обходилась в пять тысяч лир. Дороговато! Нехорошо…

— Стало быть, султанское правительство уступает ангорскому? — весело спросил Фрунзе.

— Армия, считающая себя защитницей султана и халифа, однажды переходила в наступление на кемалистов, но была разбита Ангорой. Мы, военные, не поддержали эту армию глупых.

О личности султана — молчок, никто ни слова. Давали только справку: шестидесяти лет, сын помершего Абдул Хамида («Кровавого», «турецкого Николая II», — вспомнил Фрунзе слова Ленина), на троне его еще не было видно: сразу попал под «покровительство» английских войск. Его словно и не существовало. Шли будто бы важные бумаги от его имени, но все невпопад и будто ниоткуда.

«С ним считаются, как с прошлогодним снегом, — подумал Фрунзе. — Страна фактически живет без султана и видит, что от этого не рушится мир. Подорвана идея султаната? Нет, убита! Это революция…» Фрунзе спросил генерала:

— В Анатолии, значит, вы чувствуете себя как дома?

— Я, начальник квартирмейстерского отдела султанского генштаба, приехал в Анатолию инспектировать. Инспектирую, однако, в интересах ангорского генштаба. Многие учреждения столицы так или иначе работают в пользу Ангоры.

— И правитель сэр Харингтон ничего не может с этим поделать?

— Не может, бедняга. Хотя тратит на оккупацию огромные средства.

Фрунзе положил вилку и откинулся на спинку стула:

— Естественно! А турецкие военные училища столицы?..

— Под носом у Харингтона переправляют молодых офицеров в Анатолию, в армию Гази. Рыбаки перевозят людей, оружие.

Фрунзе громко рассмеялся:

— За всем не уследишь!

Справа от Фрунзе сидел городской голова, Мер-эфенди, седой старик, которому все говорили «ата». За столом и воинский начальник, и члены управы. На непременный вопрос — а что такое Советская власть? — Фрунзе ответил словами Ленина: властвуем, не разделяя по жестокому закону Древнего Рима, а соединяя трудящихся неразрывными нитями живых интересов… Наше новое государство прочнее, чем насильническая власть, объединяющая ложью и железом.

В наступившей тишине послышался слабый голос старика Мер-эфенди:

— Так глубоко и красиво может рассудить лишь пророк.

…Ваня обратил внимание на блюдо с зеленым горошком. В Шоле тетка Алевтина подсушивала, вялила молодой мягкий горох. Как это требовалось и делалось испокон, три дня топила печь в избе нежарко при занавешенных окнах, чтобы свет не трогал разложенного горошка, не убивал в нем жизнь. Выносила готовый в зашитых мешках, еще теплый.

…Утром каймакам провожал Фрунзе снова в путь, спрашивал, доволен ли гость дорогой. Фрунзе честно отвечал:

— Не считая некоторых происшествий, едем пока хорошо. Благодарим!

— Вам еще представится — не раз! — возможность оценить отзывчивое сердце Турции! — не без торжественности проговорил каймакам.

В облака вонзалась радиомачта штаба Западного фронта. К низенькому конаку подъезжали повозки и верховые. Утром подошли автомобили главнокомандующего — Мустафы Кемаля. Вместе с комфронта Исметом он отправился в полки. «Намучившись, вечером попросит музыки», — думали штабные, предупредили капельмейстера, приготовили лампы, ужин.

Но те вернулись поздно ночью, выпили чаю и, отослав людей, сели у окна под зеленоватый свет луны. Плохо видели, только слышали один другого. Глухой прерывистый голос Кемаля будто пробивался из груди с трудом.