Яков Ильичёв - Турецкий караван

Рассвело, дорога подровнялась, расширилась и окрепла. Рядом с командующим поехал Андерс:

— Не ожидал таких, как в Мерзифоне, теплых встреч, — сказал он.

— И перин! — подхватил Фрунзе. — Москва частенько усматривает в моих докладах излишек… ожиданий. Но все-таки! Начиная уже с Трапезунда во всех разговорах с кем хотите — с властями, солдатами, крестьянами, банщиками, с чалмоносцами-муллами — убеждаешься: каждый вздох, каждая мысль — против иностранного нашествия, против Антанты. Очень быстро перестают верить слухам, что Красная Армия вот-вот нападет.

— Отношение к Антанте все же различное. А к России у некоторых — прежнее: враждебное, опасливое.

— Но крестьянин видит беженцев, однако, из западных областей, а не из восточных, пограничных с нами. Этот крестьянин — не только храбрый солдат, но и политик! Слышали, с какой ненавистью говорит о колонизаторах, зачем натравливают дашнаков, греков и сами войска ввели? А мы приехали — спрашивает, как еще поможем. Он понимает, что нас бояться ему не нужно. Вот за что перина!

— А дикие отряды? А землевладельцы и паши, для которых свои же крестьяне — враги, а король Константин и сэр Харингтон — гости дорогие? А компрадорская контрреволюция?

— Да, контрреволюция — это дрянь: не может политически — уничтожает физически. Голубь говорил о покушениях на Кемаля… Противников его и нам опасаться. И, понимаете, никакой пощады от них. Буржуазного деятеля Кемаля называют большевиком потому только, что наша помощь… А народ в общем понимает этого Гази. Мы едем именно к нему, поэтому перина и в Чоруме нам обеспечена… Хотите пари? Все-таки, понимаете ли… верится… В Ангоре на руках носить будут!..

— Ага, Михаил Васильевич! Велик аллах, аллах экбар! Правильно критикует вас Москва!

Засмеялись, пустили коней вскачь… Селения белели, где и в древности — на месте византийских и римских: в долинах рек, возле пашен и источников. На горах же стояли одинокие сторожевые башни. Дорога, как ни стремилась к пологости, обманывая зигзагами, взбиралась вновь наверх, преодолевая чорумские хребты. В Мерзифонской долине будто весна, а на высоте караван попал в предзимье. Здесь крутил ветер со снегом и дождем.

— Такое чичером у нас зовут! — кричал из фургона боец родом из-под Орла.

На гребне длинной горы в лицо с налета била, как дробью, тяжелая крупа. Но когда спустились, сразу наступило затишье, будто выключился гигантский вентилятор.

Кемик на привалах выдавал продукты, разогревал пищу. Стонал от досады; то примус засорился, а примусные иголки затерялись — весь фургон перерыл; то еще что-нибудь. А выручало его знание турецкого языка: легко говорил с турчанками в деревнях. Такие деликатные, отзывчивые, по-детски любопытные и немного пугливые… Он добродушно посмеивался.

В горной деревушке однажды принесли ему раскаленные мангалы. Переглядываясь, судили-рядили, правильно ли режет сыр. Одна из них, тихая и красивая, слила кувшин молока в ведро с кофе. Когда тронулся караван, Кемик, прощаясь, смотрел ей в глаза, в открытое, мило скуластое лицо. И она смотрела… Всю дорогу потом Кемик вспоминал ее взгляд. И черт его знает почему, чувствовал себя счастливым.

Он стал думать, что отец и братья убиты некой злобой, имеющей слепых исполнителей. От нее и сами исполнители погибли. Сейчас она как будто укрощается. Так можно было понять, слушая Фрунзе, мутесарифов, каймакамов, солдат. Кемалисты, не отвергая аллаха, все же обуздывали фанатизм зеленой — исламской — ночи, слепую ненависть к гяурам, и это была опасная, тяжелая работа, на которой погибаешь, как на войне. Верблюжий караван на обрыве, толкающий встречных в пропасть (как тогда взвился конь под Фрунзе!), — это же война, Но то, что турки принимают «селям» Фрунзе и его, Кемика, это добро. Кемик благодарен Фрунзе за то, что не отчислил, благодарен бойцам за товарищество, конечно Ване. И даже Кулаге, который после мертвой деревни Карадаг-кёй перестал придираться: Ваня сказал, что нечаянно услышал, как Фрунзе предложил Кулаге оставить Кемика в покое, а если хочет внушить ему какую-то важную мысль, пусть делает это по-товарищески.

Правда, у Карабекира — там где-то Маро — обстановка другая. Но, наверно, и там такие же турчанки, как здесь. Здесь они, однажды заметил Кемик, с теплыми, иногда смеющимися глазами. Добрыми… Такие люди выручат. Женщины, выручайте Маро!

Перед Чорумом, когда верховой Ваня поравнялся с хозяйственным фургоном, Кемик крикнул:

— Ва-ан, эй! Ты женился бы на турчанке?

— По-султански, что ль? Чай, я женатый.

— А холостой взял бы турчанку?

— Смотря какой характер. Нация не играет…

…После недолгого спуска караван вновь вынесло наверх, и будто открылась заслонка — дунул ветер, лошади поседели. Проплывали голубоватые эшелоны-туманы. Снег стал синеть, кончался день. Караван сошел с горы уже в темноте.

Майор скакал от фургона к фургону — кричал, требовал дать палок коням. Арабаджи не отвечали: скорее свою подставят спину, чем бить станут измученное животное. Ничего, и в темноте дойдет караван благополучно. Кемик положил руку на плечо своего арабаджи, подбодрил — фургон покатился быстрее, за ним и другие. Приблизился заснеженный всадник, Кемик услышал голос Фрунзе:

— Ну что, начхоз, вряд ли ночью накормят нас?

— Поужинаем утром! — отшутился Кемик. — А пока выдам брынзы.

Чорум спал. При свете звезд на фоне белых стен скользили тени уставших лаять собак. На площади под единственным керосиновым фонарем встречал караван сторож в телогрейке. Появились местные солдаты, видимо только что разбуженные. Офицер указал на длинный дом:

— Караван-сарай…

Утром, после недолгого сна, бойцы во дворе вытряхивали из подстилок и бурок чорумских блох. От местной власти ни привета, ни завтрака… В гостинице появился чиновник — глаза горели любопытством. Сказал:

— Мутесариф предлагает начальнику делегации явиться в управу… Иметь список лиц… для уточнения…

Что-то случилось. Фрунзе сказал Кемику:

— Зовите Кулагу, сходите с ним к мутесарифу.

Кулага подтянулся, поправил на голове буденовку:

— Я сейчас поговорю с этим грубияном!

— Вежливо, сдержанно, — предупредил Фрунзе.

Конак управы стоял на другой стороне площади. Мутесариф в кабинете ждал. Человек средних лет, на вид суровый. Кулаки на столе — в точности, как у Кемика бывает! — то сжимаются, то разжимаются. На приветствие не ответил. Приказал писарю вести протокол. Тогда Кулага — Кемику, впервые на «ты»:

— Садись, записывай тоже наш разговор.

Кулаки мутесарифа сжались:

— К сожалению, вы прибыли глубокой ночью. Поэтому не было возможности встретить вас. Ночью все спят. Только собаки слышат путников.