Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Тень войны и мертвых тени
на развалинах мелькают…
Но земля, в лучах весенних
отогревшись, оживает.

Тем, кто выжил, возрожденье
дарит солнечные блики.
Стынет ветер в изумленье
перед миром разноликим.

А боец глядит на море,
перед будущим в ответе:
то ли радость, то ли горе
принесут надежды сети…

Ты — грядущего стихия,
по твоей прозрачной коже
вдаль бегут пути морские,
на земные непохожи.

Человек, свой путь штурмуя,
оставляет свет мгновенный
раны или поцелуя
на волне гребнисто-пенной.

Смотрит он, как в отдаленье
море спорит с облаками…
Человек — венец творенья,
под полдневными лучами,

то неведеньем, то страстью,
то надеждою гонимый,
он чужой не знает власти,
он — победы сын любимый,

он рожден зарей кровавой,
он рожден зарей свободы, —
в наготе покрыт он славой
покорителя природы.

Дали тихо уплывают,
к небу тянутся вершины,
и холмы, как вздохи, тают
над спокойствием равнины.

Слезы, что лились потоком,
пали на цветы росою.
В склепе черном и глубоком
ночь укрылась под землею.

Ветра шквальные порывы,
словно черные султаны,
веют над лохматой гривой
пенно-белого тумана.

Смерть грозит нам бездной черной,
жизнь зовет нас к ярким звездам,
человек мечтой упорной
рвется ввысь, к орлиным гнездам.

Война, я тебя умоляю о смерти последней,
потому что пора заглянуть в быстротечное время,
а сейчас я смогу там увидеть
свое тело, убитое болью,
как дерево, что убито и сломано грубой силой,
с оборванными плодами и стволом, предназначенным пеплу…

Быть может, пустые глубины мне будут ответом,
а на земле от меня останутся только корни,
и зря беспечные птицы
будут искать свои гнезда
там, где руки клонились ветвями, —
но я знаю, что с тишиной и первым весенним дыханьем
из темноты подземелья
взойдут, внезапны, как слезы, и, как слезы, обильны,
слабые всходы жизни.

Я буду во всех и в каждом из этих юных созданий,
сплетая венок победный для побежденного древа:
многоликая жизнь родится из смерти последней,
над землей разливаясь, как свет восходящего солнца.

Когда оно, то выжженное время,
дыханием войны опалено,
откатится, нас миром увенчав, —
тепло и дождь опять цвести заставят
Истории бесплодные поля.

Как родники, похожие на раны,
прорвав с трудом сырую ткань земли,
вмиг забывают подземелья мрак,
как наслажденья все берут начало
из дальнего и горького ключа,
как гаснет пламя, превращаясь в свет, —
так наша боль преобразится в славу.

Жизнь из смерти в мученьях рождалась
на земле, где кончалась война,
ураган отшумел, и осталась
вся планета чиста и нежна.

Непорочность ее возрожденья
освятила дорогу живым,
даже ветер затих в изумленье
перед этим рожденьем вторым.

Бывший воин весельем печальным
переполнен, а море зовет,
манит будущим, близким и дальним,
сладкий, как неизведанный плод.

И вся жизнь впереди — словно море,
что по волнам уводит от ног
и теряет в безбрежном просторе
ленты многих чудесных дорог.

Но свою он отыщет дорогу,
с пенно-белой простится волной,
раны боль, поцелуй-недотрогу
унесут паруса за собой —

и тогда, вознесясь над скалою,
озирая бездонную гладь,
человек возродится с землею,
всей земле обновленной под стать,

возродится, невинен душою,
неизвестен себе и другим,
пьян от воли, как птица весною,
и желанием жизни томим.

Сын победы, смертями рожденный
на кровавых закатах войны,
он стоит на земле, осененный
своей славой, среди тишины —

и пред ним расступаются дали,
исчезают громады вершин,
что вздымаются вздохом печали
над покоем уснувших долин,

для него превращаются в росы
слезы вдов и веков пелена,
даже ночь, разметав свои косы,
мчится в гости, мертва и черна,

легкой тенью летит колесница
с покрывалом из буйных ветров,
и трясет на скаку кобылица
черной гривой далеких штормов,

но над этою скачкой ночною
и над бездною смерти заря
новой жизни встает, за собою
человека вперед уводя.

Сквозь завесу из криков и стонов,
сквозь укрывшие землю руины,
сквозь холодные, тяжкие думы,
придавившие глыбами сердце,
как цветы сквозь уснувшие стены,
прорастают, источены смертью,
новой жизни несмелые всходы.
В них мой прежний, мой истинный голос
спрятал полные нежности строки
до тех пор, пока призраки сгинут,
пока станут домами руины
и полями ромашек окопы,
а сегодня средь горьких соцветий
только пули жужжат, словно пчелы,
залепившие сотами дула,
только грубость подошвы солдатской
оскорбляет притихшую заводь,
где когда-то прозрачные струи
ноги путников мирных ласкали,
только взрывы копают воронки —
не для саженцев, тонких и гибких,
потому что воронки бесплодны, —
и богатствами полные шахты
взрывников до сих пор не дождутся.
Но желанье убить угасает,
и угрозы дряхлеют, бессильны
удержать молодых — ни угрозы,
ни страдания их не удержат,
как ничто не удержит мой голос,
новый голос, рожденный войною,
изменивший любви ради песен,
где в горячке строфа разметалась,
жаждой мести охвачены строки
и пронизаны гневом народа,
его верой в свое возрожденье
из кровавого пепла страданий.

Смерть последняя — это мир:
можно плакать над смертью твоею,
можно жизнь свою в песнь превратить…

Скажи, скажи мне, моряк,
сумевший путь проложить
в бессмертье, — как песню сложить
из правды; скажи мне, как
мне быть, если смертью твоей
мир рожден для земли и людей, —
горе помнить иль радостью жить?

Смерть последняя — это мир:
можно плакать над жизнью своею,
можно смерть твою в песнь превратить…

И одиночество моей страны все глубже,
громаднее день ото дня.
Я выбрал холм высокий и с него
меланхолические посылаю взгляды
в безмолвную пустыню.

Вверху текут бесстрастно небеса,
под ними скорбь моя застыла в ожиданье.
Ах, голубые дни!
По их поверхности так плавно я скользил.
Ах, пламенные ночи!
Испания, страна моя, народ мой!
Внизу — моя разрушенная жизнь,
и вдруг я стал лишь зрением и слухом.