Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Вы рядом со мной, во мне, вы кровью струитесь
под хрупкими сводами мной обжитого тела,
поверьте — сегодня каждый испанец скажет
вам те же слова, когда вы пройдете рядом.

К тебе не дотянуться.

К тебе не дотянуться —
тебя уносят ветры
в далекие пространства,
что и во сне не снились.

К тебе не дотянуться
от темного окна,
где умирают тени;
к тебе не дотянуться.

Простерлись мои руки,
и голос мой несется,
ища тебя по миру,
и не встречая.

Простерлись мои руки,
но не дано коснуться
им очертаний тела,
его щемящей боли.

К тебе не дотянуться.

К тебе не дотянуться,
тебя зовут напрасно,
ты сам себя не сыщешь;
во тьме неразличимо
мерцанье твоей плоти.

К тебе не дотянуться.

Взгляни, взгляни на землю,
взгляни на эти скалы,
где скорбь и человечность
обнажены, забыты.

Взгляни, взгляни на розы:
среди позорной бойни
облик эфемерный
нетронут, юн и строен,

хоть лепестки их знают,
что смолкли твои песни,
и на песке видали
поутру капли крови.

Взгляни, взгляни на землю,
на тот пустынный берег,
где мы детьми искали
жемчужную ракушку.

Тебя, как дети, ищем
на берегу пустынном,
в молчанье бессердечном
пустой и темной ночи.

Взгляни, взгляни на землю.

К тебе не дотянуться,
рукой хватаю пену:
то разлилась волною
приливной весть о смерти.

К тебе не дотянуться.
Взгляни, взгляни на землю.

Нет, мне не дотянуться.
Устав блуждать в пространствах,
глаза мои слабеют,
а с ними — и надежда.

И вновь, и вновь я слышу: уход твой возвещают
и ни на миг не смолкнут, дабы тебя познать.
Иль ветер наших судеб, как человек, капризен?
Чье тело он уносит? И где же, где ты сам?

Под жесткой шкурой ветра, терзаемой войною,
в округлых очертаньях печально-тихих слез,
из лилий славословья венок тебе сплетают
те, кто тебя не видел и рук твоих не знал.

В морских просторах, знаю, бывал твой компас верен,
и курс держал корабль на светлый горизонт,
туда, где занимались прекраснейшие зори,
где были хлеб и уголь, добытые трудом.

Сейчас смотрю на землю: такой не знала боли
она, когда целили ее твои шаги.
Но ты ушел, и лоно земли исходит кровью.
И чередой страдальцев — деревья вдоль дорог.

Какие же пространства сегодня видишь сердцем?
Я соков твоей жизни изведал тайный вкус.
Взгляни: сегодня реки текут твоею болью.
Хотел бы, но не в силах я здесь найти тебя.

Ты не даешь ответа. Пусть время выкликает
во мраке твое имя — ты не придешь на зов.
Холодной пустотою оделось твое тело —
лишь я тебя наитьем провижу, как зарю.

Тебя хотят открыть мне те, кто тебя не знает,
кто никогда не слышал, как стонет кровь твоя.
Вновь говорят о смерти те, кто тебя не знает.
Но ты — само пространство, поет мне хор с небес.

Едва глаза закрою, как в смерть свою вступаю;
вселенная замкнулась в моих глазах навеки.
Едва глаза закрою и повернусь спиною ко времени, как вижу:
я снова обретаю ту жизнь, что ускользала.

В глубинах сна бурленье — нет, то не кровь
стремится
своим немолчным зовом вернуть меня из мрака;
нет, жизнь и в тяжкой дреме мне не дает покоя:
закрытыми глазами слежу ее боренье.
Ночь черная простерлась безжизненною бездной,
огромным мертвым небом, где взор мой заблудился.
Но рокот сердца ровен, как мерный шаг в молчанье,
и память жадно ищет судьбы моей приметы.

Едва я в смерть вступаю, как чувствую: не время.
Едва глаза закрою, как чувствую: я жив.
Едва я смежу веки:
там, там земля осталась,
пригвождена навечно, средь пустоты вселенной.
Здесь кровь моя струится сверкающим потоком,
бросая отблеск ясный на тайну вечной жизни.
Вдали война колышет деревья и строенья;
здесь свет неугасимый о людях вопрошает.
Едва глаза закрою, как в смерть свою вступаю,
и исчезает тело, но нет и здесь забвенья.

О, мир уединенья!

Едва глаза закрою, как возрождаюсь к жизни, той,
где границ не ставит нам плоть в своих
терзаньях.

Закройте же глаза мне!
Хочу я оказаться
под темною землею, навек сливаясь с нею,
и быть среди вселенной, плодом ее порывов,
и плыть под небесами, в их пустоте безбрежной.

Закройте же глаза ей, моей несчастной жизни!
А плоть мою оставьте, пусть гибнет бесконечно.

Мир света отрицает твое существованье;
луч ни один не брезжит в твоей крови остывшей;
навеки смолк твой голос, не подпевает ветру,
в забвении немея под каменной плитой.

И солнце исполняет свое предназначенье:
прочь гонит ночь за ночью неверным робким светом
и завершает круг свой, твоей не встретив тени…
Но чей же стон, не твой ли, наполнил грудь мою?

Ты — ткань моя живая, тепло мое и сила,
в моих струишься венах, стучишь в моих висках.
Едва глаза закрою, ты восстаешь из тени:
ты, унесенный ветром, в моем дыханье веешь.

Едва глаза закрою, как вновь тебя встречаю,
и только так могу я тебя увидеть мертвым —
рука в руке со мною шагающим; а где-то
тебе слагают песни те, кто тебя не знает.

Да, тело стало прахом, могильною землею,
но имя остается парить мечтою в небе.

Слушайте нас, мадридцы,
те, что мужчины, не овцы:
каменщики, трамвайщики,
служащие, торговцы,
строители, металлисты!
Говорит Пятый полк!
Слушайте нас, мадридцы,
возьмите себе это в толк!
Пусть мухи не слышно будет,
откройте шире глаза,
и ты, и ты, подойдите!
Сейчас уходить нельзя
ни к девушке, ни в кино!
У мужчины есть долг.
Слушайте нас, мадридцы!
Говорит Пятый полк!
Имени Победы и Тельмана
стальной и ударный полк,
полк Листера и Галана,
Модесто, Гарсии полк!
Для вашего блага, товарищи,
друзья, ради вас мы тут!
Пусть трусы наденут юбки,
нейтральные — палец сосут!
Слушайте нас, мадридцы!
Вперед, на бой и на труд!
Наемникам-марокканцам,
легионерам проклятым,
священникам и банкирам,
бездельникам-аристократам
в Мадрид не войти! Не будет
рвать тело живое волк!
Затем я зову вас, испанцы!
Говорит Пятый полк!
Четыре у нас батальона,
чтоб защитить свободу.
Первый из них — Ленинградский,
он назван так в честь народа,
который прогнал Юденича
и белогвардейских псов
и ныне живет свободным,
без буржуев и ростовщиков.
Второй — Парижской Коммуны,
он назван так в честь народа
с мозолистыми руками,
что первым встал за свободу.
Еще — батальон Кронштадтский:
девятнадцать зим протекли
с тех пор, как с отчаянной храбростью
моряки Петроград спасли.
Наконец — батальон Мадрида,
он — наш, только наш, Мадрид;
звездою антифашизма
над всей землей он горит.
Затем я зову вас, испанцы,
в последний, решительный бой,
чтоб был уничтожен фашизм
вашей рабочей рукой.
Больные и дети, останьтесь,
нам только здоровый нужен,
кто верен своим идеям,
способен владеть оружьем.
Записывайтесь, трудящиеся,
плоть от плоти народа,
в красные батальоны
стального полка свободы!
Чтоб вас не лишили работы,
чтоб голос Мадрида не смолк,
чтоб дети не голодали, —
да здравствует Пятый полк!