Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Положив локти на подлокотники кресла и скрестив руки на черной, шитой золотом ризе, он продолжал молиться. Пятьдесят один год изо дня в день повторял он эти слова, так что вполне мог, не прерывая молитвы, перенестись мыслями в другое. И мысли повели его по селению. Он ждал, когда соберутся родственники покойного. Он был уверен, что они придут — а как же иначе, — надо отслужить заупокойную, будет реквием, хотя никто его не заказывал. И еще мосен Мильан надеялся, что придут друзья покойного. Правда, на этот счет у священника были сомнения. В друзьях у Пако было почти все селение, за исключением двух самых богатых семейств: дона Валериано и дона Гумерсиндо. Третья богатая семья, семья сеньора Кастуло Переса, не была ему ни другом, ни врагом.

Вошел служка, взял в углу колокольчик и, придерживая язычок, чтобы не звонил зря, пошел к двери, но тут мосен Мильан задал ему вопрос:

— Пришли родственники?

— Какие родственники? — в свою очередь спросил служка.

— Не говори глупостей. Разве не помнишь про Пако-с-Мельницы?

— А, ну конечно, сеньор. Только в церкви никого нет, пока еще.

И мальчик снова вышел; он тоже думал про Пако-с-Мельницы. Как же ему не помнить Пако? Он видел, как тот умирал, а после смерти Пако люди сложили о нем романс. Кое-что из того романса служка помнил:

Насчет плача была неправда, потому что служка своими глазами видел Пако, и тот не плакал. Я видел его, думал служка, и других тоже, из машины сеньора Кастуло, я вез святые дары, чтобы мосен Мильан помазал святым елеем покойных. Служка входил и выходил, тихонько сквозь зубы напевая романс про Пако. И, не замечая того, ступал в такт песне:

Строчка про центуриона у служки связывалась со Святой неделей, с пасхальными процессиями и молитвами. В окна ризницы просочился запах жженой травы, и мосен Мильан, не прерывая молитвы, уловил в нем желания и муки своей собственной юности. Священник был стар и приближался к тому возрасту, думалось ему, в котором соль теряет свой вкус, как говорится в Библии. Он бормотал молитву, не разжимая рта, прислонясь головой к стене в том месте, где на стене со временем образовалось темное пятно.

Служка выходил и входил, то с шестом зажечь свечи, то с церковным вином, то с требником.

— Есть народ в церкви? — снова спросил священник.

— Нет, сеньор.

Мосен Мильан сказал себе: пока рано. Крестьяне еще не успели закончить молотьбы. Но семья покойного не может не прийти. А колокола все звонили погребальным звоном, медленным, мерным, печальным.

Мосен Мильан вытянул ноги. Носки башмаков высунулись из-под белой ризы над плетеной дроковой циновкой. Пола ризы начинала уже обтрепываться. На башмаках залегли складки в месте, где они сгибались при ходьбе, и священник подумал: надо отдать их в починку. Сапожник в селении был новый. Прежний не ходил в церковь, но обувь священнику починял с величайшим старанием и брал меньше, чем с других. Тот сапожник и Пако-с-Мельницы были закадычными друзьями.

Мосен Мильан вспомнил день, когда в этой самой церкви он крестил Пако. Утро крещения было холодным и золотистым, студеное утречко, и речной гравий, которым посыпали площадь ко Дню Тела Христова, хрустел под ногами. Ребенок прибыл на руках крестной матери, завернутый в пышные кружевные простынки, сверху было наброшено гладкое белое покрывальце, шитое тоже белым шелком. Всю возможную роскошь крестьяне приберегают для торжественных обрядов. Когда крестник вступал в церковь, малые колокола отзванивали весело. Сразу можно было понять, кого собираются крестить — мальчика или девочку. Если мальчика, то колокола — один тоном выше другого — отзванивали: то не дочка, а сын; то не дочка, а сын . Если же девочку, то звон менялся и получалось: то не сын, а дочка; то не сын, а дочка [27] No és nena, que és nen; no és nen, que és nena ( катал. ). . Селение находилось по соседству с Леридой, и у крестьян часто проскакивали каталонские слова.

При виде младенца ребятня на площади загалдела. Крестный отец захватил с собой большой бумажный пакет и теперь доставал из него конфеты и засахаренный миндаль. Он знал: не сделай он этого, ребятишки в один голос примутся выкрикивать обидные для новорожденного слова, поминать его пеленки, да не сухие, а мокрые.

Слышно было, как орешки отскакивали, ударяясь о двери, оконные стекла и о головы ребятишек, но те не теряли времени, не жаловались. А на колокольне малые колокольцы все отзванивали: то не дочка, а сын , и крестьяне входили в церковь, где их ждал облаченный, как подобает случаю, мосен Мильан.

Ту церемонию священник помнил среди сотен других, потому что крестником был Пако-с-Мельницы. На крещении присутствовало несколько человек, очень серьезных, в траурно-строгом наряде. Женщины в черных мантильях или шалях. Мужчины в крахмальных рубашках. От крестильной купели веяло древними тайнами.

Мосен Мильан был приглашен отобедать в семействе новорожденного. Никаких крайностей на том обеде не было, по зиме праздники выходили тихими, не то что летом. Мосен Мильан помнил, что на столике горели нарядные витые свечи, а у стены стояла колыбелька крещеного. Подле колыбельки — мать, с низко посаженной головой и полной грудью, торжественно-серьезная, какими обычно бывают роженицы. Отец ухаживал за гостями. Один из гостей поднялся, подошел к колыбельке и спросил:

— Это твой сын?

— Право, не знаю, — ответил отец, спокойной усмешкой подтверждая очевидную ясность дела. — Одно скажу наверняка — он сын моей жены.

Засим последовал взрыв хохота. Мосен Мильан, читавший требник, поднял голову:

— Ну, не надо. К чему такие шутки?

Женщины тоже смеялись, и больше всех — Херонима, повитуха и знахарка, она как раз подносила матери куриный бульон и стакан вина-мускателя. Потом она распеленала ребенка и переменила ему повязку на пупочке.

— Ишь ты какой. Этот парень спляшет все, что ему положено, — говорила она, намекая на его выдающиеся мужские причиндалы.

А крестная мать все твердила, что во время крещения мальчик высунул язычок и облизнул соль, из чего следовало: хороший получится парень, от женщин отбоя не будет. Отец ходил туда-сюда, то и дело останавливаясь поглядеть на новорожденного: «Удивительная штука жизнь! Пока не народился на свет этот малыш, я был всего лишь сыном своего отца. А теперь я еще и отец своего сына».

— Мир — круглый, что колесо, и катится, — сказал он вслух.

Мосен Мильан знал наверняка: на обед будет куропатка в соусе. В этом доме любили готовить куропатку. И когда в воздухе потянуло куропаткой, священник поднялся, подошел к колыбельке и, достав из требника крошечную ладанку, положил ее младенцу под подушку. Не переставая молиться, священник смотрел на ребенка. Казалось, ребенок понимал, что он — центр этого праздника, и улыбался во сне. Мосен Мильан отошел от колыбельки, думая: чему он улыбается? Священник повторил свою мысль вслух, а Херонима объяснила: