Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

— Да ему снится сон. Снятся реки из теплого молочка, и мать его.

Это «мать его» прозвучало немного двусмысленно, но все, что говорила Херонима, всегда звучало именно так.

Подошли остальные, и обед начался. Во главе стола с одной стороны сел счастливый отец. Бабушка указала священнику на другой конец стола:

— А здесь — другой отец, мосен Мильан.

Священник признал ее правоту: мальчик родился два раза, один — для мира, а другой — для церкви. И отцом второго рождения был приходский священник. Мосен Мильан ел мало, берег место для куропатки.

И теперь, двадцать шесть лет спустя, он вспоминал ту куропатку и на голодный желудок, перед церковной службой, чувствовал, как тогда, запах чеснока, уксуса и оливкового масла.

Облаченный для мессы, он вслушивался в колокола и на минуту притушил воспоминания. Поглядел на служку. Тот не помнил всего романса про Пако и, закусив палец, остановился в дверях, стараясь вспомнить:

Эту сцену служка видел как сейчас: кровь, выстрелы.

Священник вспоминал крестины, а служка все повторял, просто так, чтобы сказать что-то:

— Не пойму, что такое, мосен Мильан, почему сегодня не идут в церковь.

Священник помазал тогда елеем затылок Пако, нежный затылок с двумя мягкими складочками на шейке. Теперь, думал священник, этот затылок в земле, прах во прахе. В то утро все то и дело подходили поглядеть ребенка, и чаще всех — отец, однако время от времени счастливые лица чуть затуманивались. Нет на свете большей тайны, чем новорожденный.

Семья эта, вспоминал мосен Мильан, никогда не была особенно набожной, но все обязанности по приходу выполняла и следовала привычке совершать два приношения в год: одно — шерстью, а другое — зерном, в августе. Делали они так скорее по обычаю, чем из набожности, думал священник, однако же, делали.

Что касается Херонимы, ей было хорошо известно: она священнику не по нраву. Время от времени Херониме случалось — причиной тому было ее занятие или ее присловочки-приговорочки, как сама она выражалась, — возмутить стоячие воды селения. И молилась Херонима — чтобы отвести град или сдержать наводнения — странными молитвами, и даже к той, что оканчивалась словами «Боже Правый, Боже Всесильный, Боже Бессмертный, избавь нас, Господи, от всякого зла», она добавляла еще латинскую фразу, которая звучала полной непристойностью и значения которой священник никак не мог разгадать. Она же произносила ее самым невинным образом, а на вопрос священника, откуда она выкопала столь диковинную латынь, отвечала, что переняла у своей бабки.

Мосен Мильан был уверен, что, подойди он сейчас к колыбельке и подними подушечку младенца, он непременно обнаружит там амулет. Мальчикам Херонима всегда подкладывала маленькие ножницы, раскрытые крестом, дабы оградить их от ножевой раны — от ярости железа, говорила она, — а девочкам — розу, самолично ею высушенную при свете луны, дабы даровать девочкам красоту и уберечь от тяжелых менструаций.

Один момент доставил мосену Мильану тайное удовольствие. Сельский врач, молодой человек, войдя, поздоровался, снял очки, протер их — они у него запотели — и подошел к колыбельке. Осмотрев ребенка, он строго велел Херониме не прикасаться больше к пупочку новорожденного и не менять повязки. Он сказал это сухо и, что гораздо хуже, перед всеми. Его слышали даже те, кто находился в кухне.

Как и следовало ожидать, едва доктор вышел, Херонима отвела душу. Она сказала, что со старыми докторами у нее всегда все шло ладно, без сучка без задоринки, а этот зеленый юнец, видите ли, считает, мол, только его наука годится, да мне довольно услыхать, чем ты похваляешься, и я тебе сразу скажу, чего тебе не хватает. У этого врача не столько знания, сколько форсу и зазнания. Она изо всех сил старалась поссорить родителей младенца с врачом. А не знаете разве, как он ходит по домам, влетает, не постучавшись, и прямиком — в спальню, а там, может, женщина, хозяйка, одевается, ему все нипочем. И не одну уже заставал в лифчике или в нижней юбке. А бедняжки — что? Да ничего. Вскрикнут и убегут в другую комнату. Вот он, ваш врач. Херонима все говорила и говорила, но мужчины уже не слушали. Мосен Мильан в конце концов вмешался.

— Ладно, Херонима, замолчи, — сказал он. — Врач есть врач.

— Вина тут не в Херониме, — сказал кто-то, — а в вине.

Крестьяне говорили о делах. О том, что зерновые взошли хорошо, рассада овощных тоже прорастает, одно удовольствие будет весною высаживать бахчевые и салаты. Когда беседа начала иссякать, мосен Мильан заговорил о суевериях. Херонима слушала в молчании.

О вещах серьезных священник говорил с крестьянским подходом. Он говорил, что церковь радуется рождению младенца так же, как и отец с матерью, и что надо оберегать ребенка от суеверий, ибо все суеверия — дело рук дьявола и не сегодня, так завтра могут повредить мальчику. И добавил, что, как знать, может, мальчик станет для христианства новым Саулом [28] Основатель Израильско-Иудейского царства. .

— По мне, пусть он в доме мужиком будет, а в поле — старшим, — сказал отец.

Херонима засмеялась, лишь бы позлить священника. И добавила:

— Парнишка станет тем, кем ему должно стать. Да кем угодно, только не священником.

Мосен Мильан поглядел на нее удивленно:

— Какая ты грубая, Херонима.

Тут кто-то пришел за знахаркой. Она ушла, а мосен Мильан приблизился к колыбельке, поднял подушку и обнаружил под ней сложенные крестом гвоздик и маленький ключ. Он вынул их из-под подушки и вручил отцу со словами: «Ну, видите?» И прочитал молитву. А потом повторил, что, даже если маленький Пако и станет когда-нибудь в поле старшим, ему Пако — духовный сын, и он должен печься о его душе. Разумеется, Херонима своими суевериями большого вреда не причинит, однако добра от этого тоже не будет.

Прошли годы, и маленький Пакито превратился в Пако, и вернулся с военной службы, и умер, а мосен Мильан в годовщину его смерти хотел отслужить заупокойную; и Херонима все еще жила на свете, хотя и состарилась так, что начала заговариваться, и никто на нее больше не обращал внимания. Служка мосена Мильана, стоя в дверях ризницы, то и дело выглядывал за дверь — что делается в церкви — и говорил священнику:

— Еще никто не пришел.

Священник поднимал брови и думал: не понимаю. Все селение любило Пако. Все селение, кроме дона Гумерсиндо, дона Валериано и, может быть, еще сеньора Кастуло Переса. О чувствах этого, последнего, никто не мог знать наверняка. Служка тоже рассуждал сам с собой словами романса про Пако:

Мосен Мильан закрыл глаза и ждал. Вспоминались новые подробности детских лет Пако. Он любил мальчика, а мальчик любил его. Дети и животные всегда любят тех, кто любит их.