Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Парнишка смеется.

— Тогда они расстреляли мою мать и четверых братьев. Вот что такое фашизм, только это, и больше ничего.

На севере появляется кусочек чистого неба.

— Когда я пришел к нашим, сначала мне не хотели верить. Это было под Ортисом. Через четыре дня меня ранили. Лежал в Барселоне, а потом еще и в Мадриде. Не везло мне, три раза ранили.

— Ты член НКТ?

— Раньше был. Теперь я коммунист. Это лучше. С нами больше считаются.

— Откуда сейчас идешь?

— Из Арениса. Нам сказали, чтобы мы уходили сами. Мы должны победить. Любой ценой. Нам обязательно нужно победить. Обязательно. Все время думаю о том, какие у них были рожи, когда они пришли хоронить меня и не нашли. Не раз, наверно, пересчитывали тела. Чего бы они не дали, чтоб схватить меня, ну и пусть себе рыщут сколько угодно. Дождь почти перестал. Пошли?

У рассказчика воспаленные от жара глаза, рука в каком-то немыслимом приспособлении из проволоки и бинтов; его товарищ хромает, пальцы левой ноги торчат наружу.

Остальные идут молча. И глаза их ни о чем не говорят. Идут. Женщины выставляют зад, сгибаясь под грузом воспоминаний, узлов, детей, прожитых лет.

— Его забили до смерти палками в жандармской казарме. Да, в тридцать четвертом.

На шоссе пробка, толпа стоит, поток превращается в заводь, болото, разлив у плотины; люди переходят кюветы, идут вдоль шоссе, ревут автомобильные гудки, прорезая воздух, но ветер их глушит. Дождь перестал, но все кругом серое.

— Не пройти?

— Что случилось?

— Не пройти?

— В чем дело?

Шум голосов глухой, без крика. Люди выходят из толпы понемногу, тихо, как выходят из ствола молодые побеги. Автомобили упрямо дожидаются, замерев, словно островки в людском море. Люди молчат. Подъезжают шесть, восемь санитарных машин, дожидаются очереди, как все.

— Он спрятался в деревне. Соседи сказали, что, мол, ему ничего не будет. Но не успел он выйти на улицу, как его схватили. Вот тогда-то я и удрал. Через Сан-Себастьян. Целый год уж прошел.

— Куда они все идут?

— Ну что ты хочешь. У всякого сопротивления есть свой предел.

— И есть граница.

— Ты еще шутишь. Умирает каждый сам по себе. А держаться — дело общее. Один не устоял — и все рушится. Эти люди не знают, чего они хотят, зато прекрасно знают, чего не хотят. Вот и бегут. И не потому, что боятся, а потому, что не хотят быть фашистами. Понимаешь? Для меня это ясно как божий день: они не хотят быть фашистами.

— Ну а что они думают найти во Франции?

— Этого они не знают. Не хотят быть фашистами — и все тут.

К собеседникам подходит женщина с ребенком на руках; видя, что они одеты получше других, принимает их, по вдохновению свыше, за людей ученых. Протягивает к ним ребенка:

— У него жар, сеньор, жар.

Один из них трогает лоб ребенка.

— Жара у него нет. Пойдемте со мной.

Но женщина спешит дальше и снова исчезает в общем потоке.

— Почему ты ее не догнал?

— Он мертв.

— Но, если они не хотят быть фашистами, почему они бегут, а не сражаются?

— Попасть в плен им страшней, чем умереть.

— Если тебя убьют, в плен не попадешь.

— Необязательно убьют. Людям трудно понять, почему мы так быстро потеряли Каталонию, тем более когда стало известно, что после взятия Таррагоны Франко продвигался, можно сказать, без единого выстрела. И вот, не говоря уже об их чудовищном превосходстве в военной технике, им достаточно было водрузить свой флаг на каком-нибудь холме, как наши, находясь в двух-трех километрах, тут же отступали, так как боялись окружения. Это очень точное слово — окружение, они нас обложили со всех сторон, да и не мудрено, у них итальянские танки. Из страха, не из трусости. Многие не возьмут в толк, почему некоторые наши части, потерпев сокрушительное поражение, на следующий день дрались геройски, а дело объясняется очень просто: теперь у них были прикрыты фланги и они вели бой во взаимодействии с другими частями. Я думаю, так всегда было: те, кто действительно попал в окружение, смерть предпочитали плену. Причины нашего поражения слишком сложны, чтобы можно было свести их к одному какому-то моральному фактору, но все же роковым для нас оказалось отсутствие единства в любом смысле этого слова.

— А связные?

— Они первыми видели неприятельские флаги.

— И все получалось бессвязно.

— Брось ты свои глупые шутки. Я знаю, что немного преувеличиваю, но, когда мы были вынуждены прибегнуть к формированию наскоро сколачиваемых частей, оказалось уже поздно. Со страхом попасть в плен к фашистам можно было бороться только плечом к плечу. Когда человек видит, что все потеряно, он ищет выхода только для себя самого. Удивительно, что вину возлагают не на того, кто на самом деле виноват и чье имя всем хорошо известно, а друг на друга: коммунист — на того, кто не коммунист, анархист — на того, кто не анархист, и так далее.

— Всегда легче обвинять того, кто к тебе поближе.

Падающие с наших ветвей капли стучат по мягкой земле, по гравию или по асфальту. Поднимается свежий ветер, разгоняет облака, в разрывах проглядывает голубое небо. Люди все бредут, еле волоча ноги; причитания и автомобильные гудки соперничают друг с другом. Люди привыкли идти медленно, продвинулись немного — и ладно, никто ни о чем не спрашивает, бредут молча, старые и черные, никогда прежде они такими не были.

Воют сирены. На мгновение все останавливаются в нерешительности, потом рассыпаются с поразительным проворством в разные стороны — в поля или к городу — в поисках хоть какого-нибудь убежища. Гомон затихает. Не слыхать ли звука моторов? Старухи ложатся в кюветы, а там, немного впереди, люди пытаются забиться в любую щель. Кто отваживается замочить ноги и еще кое-что, забравшись в оросительную канаву, кто прижимается к стене, кто прячется под деревом, кто лезет в ров, кто выбегает в открытое поле (там, мол, всего безопаснее), кто ложится в борозду; многие полагаются на счастливую звезду и стоят, задрав голову и глядя в небо, там, где их застал сигнал тревоги. Зенитная пушка усыпает небо белыми барашками, тщетно соперничая с облаками. Я вижу самолеты раньше всех. Пять сверкающих трехмоторных машин подлетают со стороны моря. Несколько мальчишек, поднявшись на плоскую крышу, обсуждают марки самолетов. Почти все автомобили опустели; посреди дороги валяется брошенная кем-то миска, у моего подножья лежит на земле чья-то шапка, в метре от нее — чей-то корсет. Самолеты, освещаемые солнцем сбоку, сияют ослепительным блеском. Сирены смолкли. Только упрямая пушчонка продолжает тявкать. Ни гудков автомобилей, ни лая собак, ни петушиного крика — только нарастающий рокот моторов. Некоторые бегут искать убежище понадежней. Должно быть, людей подавляет мысль о том, что по небу так плавно и незаметно к ним приближается смерть. Говорят, самолеты летают очень быстро, я думаю, это преувеличение; они все еще не долетели до нас. Плачет младенец. Теперь они прямо надо мной. Пролетают дальше.