Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Я мертвый, но еще живой. Я жив еще, мертвый. Пуля попала мне в переносицу. Тихо течет пот, противно. Раскаленный оглушающей полдень. Тело вдавлено, безмолвно.

Кто помнит о памяти? Я. Но что же помнит память?

Затвор жжет пальцы. Если они пойдут в атаку, что я буду делать? Прижмусь к земле, между стволом и этим камнем. Олива, ты дрожишь? Неужели ветер? Нет: струится зной. Все спокойно, все бело, все красно.

Муравей снова выполз из трещины в стволе, толкая перед собой что-то белое, зернышко. Какой сон! Сон? Я вижу сон? А тот — из Кордовы? — опять поет:

Там, на ничейной земле, где пересохший ручей, — ни наш, ни их, — вдруг появляется, хвост трубой, какой-то пес.

1969

Тяжелые капли дождя забарабанили по стеклу, и свет лампочки стал ослабевать. Один из гостей, сидящий у камина, попросил:

— Расскажи какую-нибудь рождественскую историю?

— Хорошо. Моя история произошла во время войны. Моей войны. Вокруг так много желающих достичь своих целей любыми средствами — страсти вспыхивают мгновенно и по таким ничтожным поводам, что вряд ли среди людей нашего поколения найдется хоть один, не оказавшийся так или иначе участником военных событий. Война вторглась в жизнь каждого из нас, изменила ее.

Моя война была совсем маленькой. Особенно по сравнению с признанными образцами военного искусства. Сейчас нет смысла преувеличивать важность каких-либо событий — уже ничего нельзя изменить. Но и в моей войне было все как полагается: горе, страдания, и кровь, заливающая леса и дороги. Часто, закрывая глаза, я вижу эту кровь, ее огромные пятна по всей стране, маленькие красные лужицы, подтеки на стволах деревьев и свежевыбеленных стенах домов, отпечатки сведенных последней судорогой окровавленных рук. Я вижу — и эта боль уже навсегда поселилась во мне, — как распускаются кровавые цветы на лицах и на груди моих друзей, как тонкими струйками крови, пропитывающей одежду, медленно выходит из них жизнь.

Но невзгоды моей войны помогала преодолевать дружба: как мы любим военных друзей, как любим делиться с ближними своим собственным страхом!

Жуан Алмос и я считались неразлучными друзьями. Возможно, только потому, что служили в одной бригаде и, выполняя одни и те же задания, старались все время проводить вместе. Каждое утро мы отправлялись на линию огня, чтобы нанести на специальную карту передвижение мелких частей. Фронт постоянно перемещался и иногда стоило большого труда определить, где находятся отделение или рота, расположение которых еще накануне было хорошо известно. Мы карабкались по склонам холмов и оврагов, шли по узким горным тропинкам, с трудом пробираясь через заросли колючего кустарника, и дрожали от одной только мысли, что можем случайно оказаться на территории врага. Алмос во время наших переходов всегда что-нибудь рассказывал. Больше всего на свете он любил говорить о рождестве. Этот праздник был для моего друга особенно важным и значительным, все события своего прошлого и будущего он так или иначе связывал с рождественской ночью. А может, мне только так казалось, ведь история, о которой пойдет речь, произошла именно в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое декабря последнего года войны.

Накануне на наши позиции обрушился огонь вражеской артиллерии. Упорная, настойчивая атака не смолкала ни днем, ни ночью — враг хвастливо демонстрировал обилие боеприпасов.

На рассвете двадцать четвертого орудия неожиданно смолкли. Началась обычная для войны работа — выяснение потерь, скрупулезный подсчет убитых. По донесениям, на участке, пострадавшем больше всего, находился двенадцатый батальон, и полковник приказал Алмосу и мне выяснить, что от него осталось. Странно и дико отмечать на карте человеческую смерть, но пресловутый «солдатский долг» облагораживает любое занятие.

Когда мы вышли, солнце еще не поднялось. Густой туман стлался на уровне человеческого роста, как второе низкое небо, отчего мир казался маленьким, с незнакомы-мы расплывчатыми очертаниями. Было очень холодно. Заиндевевшая земля трескалась под ногами. Приглушенный, замедленный, будто и не имеющий никакого отношения к тому, что происходило, до нас долетал звук автоматных очередей. Коротких, далеких, словно пальцы невидимой руки постукивали по полосе тумана.

«Завтра рождество, — говорил Алмос, — мои родные соберутся за столом и будут беседовать обо всем на свете. А может быть, просто немного помолчат, но вся жизнь пройдет перед ними, озаренная светом прошлых и будущих рождественских ночей. Мама поставит тарелки для меня и Эрнеста, который служит в тринадцатой дивизии и никогда не пишет, и все будет как раньше, будто мы и не уезжали из дома».

Мне было больно слушать Алмоса. Его слова будили в душе чувства, которые я силой пытался заглушить, запрятать как можно глубже, потому что, когда они просыпались, сердце сжималось и теплый комок подступал к горлу.

В эту минуту мы наткнулись на труп одного из наших солдат, с распоротым животом, странно повисший на кусте. Видеть мертвеца в твоей военной форме — почти то же, что видеть убитым себя, читать извещение о собственной смерти. Подобное зрелище будит эгоизм: страх и жалость к погибшему в итоге вызывают лишь чувство сострадания к самому себе. Я раздраженно спросил: «Ну а этот? Как он отметит сегодняшний праздник? Может, и ему уготовано эдакое рождественское будущее?»

Алмос серьезно взглянул на меня: «У этого солдата сегодня тоже праздник. Сегодня и всегда. Каждый год в рождество кто-нибудь припомнит его глаза, улыбку, звук голоса. Воспоминания будут светлыми, без этой грязи, которая сейчас покрывает его лицо, смешивает с землей…»

Мы продолжали идти молча. Мне захотелось вновь вернуться к разговору: предчувствие рождества уже жило в моей душе. Убитый вдруг представился воскресшим, улыбающимся, с букетом цветов в руках. Не знаю, почему именно с цветами. Может, лучше были бы пирожные или поднятая для тоста маленькая рюмка. Но я не мог заговорить об этом, раз уж решил изображать недовольство, и только пробормотал сквозь зубы что-то невнятное. Мы шли берегом реки, почти невидимой из-за тумана, направляясь к большому холму, окутанному серой мглой. «Странно, — сказал Алмос, — это сто четырнадцатая высота, и здесь должен находиться тот самый батальон…»

Только тогда мы заметили, что вокруг царит таинственное безмолвие, несвойственное войне, даже такой маленькой. Торжественная, непроницаемая тишина, в которой таяли наши слова. Неожиданно смолкли все привычные звуки: ружейные выстрелы и тяжелые залпы орудий, автоматные очереди, гул самолетов…