Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Человек с толстыми щеками говорит своему попутчику, у которого забинтована голова:

— В последней их газете, которую я читал, попалась мне статья, где было написано так: «Поэтому Бог, генералиссимус этого крестового похода…»

Ширится поток людей, закутанных в одеяла, звонит колокол санитарной машины. Толстяк продолжает:

— Да, как тридцать первого декабря в Барселоне. В девять часов вечера, не помню, то ли радиостанция Бургоса, то ли Национальное радиовещание послало в эфир такую угрозу: «Нам известно, что наши красные получили от красных из Буэнос-Айреса пять санитарных машин. Им их не хватит». Через два часа в честь праздника начали бомбить центр города. И это тогда, когда мы уже не держали фронт.

Снова воют сирены. Какого цвета страх? Серого или черного? Пожалуй, он проводит полосы, дробит людей на мелкие слезинки, а иногда и режет пополам; он рассекает их, нанося бескровные раны; он их уравнивает, объединяет, связывает, перемешивает, разгоняет, заставляет позабыть о времени, желать смерти, забвения, верить в чудо, цепляться за последнюю надежду. И люди гонятся неизвестно за чем, потому что страх бьет их по мозгам. Страх гуляет на свободе и обрушивается ливнем; хоть и неизвестно, откуда он берется, он охватывает тебя, как ветер: если весной, когда листва свежая, еще можно бороться с ним, то осенью и зимой перед ним не устоять.

Рвет тишину размеренный шаг идущих строем солдат. Откуда он доносится? Что он значит? Откуда ему взяться? Распластавшиеся на земле поднимают головы, попрятавшиеся высовываются из щелей; те, что считают себя храбрецами, подходят к шоссе, особенно дети. По шоссе со стороны Франции шагает строй. Какие безумные смутные надежды пробуждают эти люди! Вот они идут, по шесть в шеренге, светловолосые и подрумяненные солнцем, как верхняя корочка хлеба, загорелые, как черноволосые андалузцы. Тысяча триста человек идут обратно по собственному побуждению — не слишком-то сильное отрицание всеобщего позора. Тысяча триста бойцов интернациональных бригад возвращаются, потому что их кровь — это испанская кровь. Раз-два, раз-два. Идут, печатая шаг и махая в такт правой рукой. Улыбаются, сила у нас с ними общая, но беда ляжет на плечи только испанцев. Беглецы выстраиваются вдоль шоссе, забыв о воздушной тревоге, изможденные лица светлеют, вздымаются руки, сжатые в кулак. Идущие в строю отвечают тем же.

— No pasarán.

— No pasarán.

Жалкая старушонка, держась за мой ствол, кричит им:

— Не пройдут низом, так пройдут поверху.

— No pasarán.

Никто уже в это не верит, хриплый крик дерет глотку. На глазах выступают слезы.

— No pasarán.

Колонна входит в Фигерас, там ее тоже встречают крики. Люди остаются ждать отбоя воздушной тревоги, на глазах cоленые слезы, а лица просветленные.

Снова наливается поток. Вечереет, люди идут к границе.

— Я иду в Центр.

Никто не спрашивает, когда вернемся, все убеждены, что это произойдет месяца через два-три, от силы через полгода.

— Уж теперь-то Франции ничего не остается, как вмешаться.

— Теперь, когда немцы у самой их границы…

Ревет девчушка лет пяти, а другая, постарше, которой, пожалуй, лег девять-десять, говорит ей:

— Замолчи, а то тебя услышат самолеты.

И малышка умолкает.

1944

Зной звенит, земля оглохла. Тени нигде нет. Только под камнями — свежесть, вода и смерть.

Пот тоже глух. Там, внизу, пересохший ручей — каменистое пыльное ложе: ничья земля.

Отделяется лист с оливы и падает: событие. Кружится медленно, лениво, неповоротливо, струящийся зной держит его и долго не опускает на раскаленную землю. Лист оливы — маленький зеленый листочек, посеревший от пыли и солнца.

И тогда долетает песня, далекая песня далекой сьерры с ровными полями и длинными предзакатными тенями; эту песню носят в себе, и теперь она вдруг возникает в душном воздухе огненного полдня. Старая песня старого мира.

Дряхлая оливковая роща на красновато-белом склоне, с выбеленными камнями на межах, и лист оливы медленно кружится в яркой лазури неба.

Песня, старая песня.

Мир существует. Да: гремит выстрел, замертво навзничь падает человек, там, за третьей оливой, справа. Убитый — мой товарищ, из моей роты, которому я, возможно, составлю компанию. Лежит под солнцем — нещадным, истинным, которое там, наверху, мародерствует.

Песня, старая песня, доносится оттуда, где лежит убитый.

Испания, вся Испания, вся.

(Зеленые мухи на черной ране, скопом, скученно, теснят друг друга, пока кровь не засохла. Крохотный оазис, незаметный родничок, струпный и трупный. Там, своими хоботками мухи не дают крови засохнуть. О божество зеленых мух, да струится он, этот родничок, пусть течет и не иссякает! Зеленые, с радужными переливами мухи, горячими гроздьями, ворохами, семена смерти, уже совершенно слившиеся с убитым. Шевелящаяся гроздь, единственно живое, что у него осталось. И нещадное солнце, прямо над головой.) До ночи нельзя будет его унести.

Сейчас стреляют слева, но нехотя — самые страшные пули. Умереть в атаке, отразив ее, не дав им пройти, — легче легкого. Тогда сил как будто прибавляется. Но вот просто так, за здорово живешь, от шальной пули, когда вокруг так хорошо! Шальные пули. Стреляют от нечего делать, чтобы не заснуть.

Полдень, роща на склоне, уступы. Цикады оглушают, жара одуряет.

Запах солнца, ружье в руках. И далекая песня. Кто бы мог петь? Где-то рядом — наверное, тот косой, из Кордовы.

Замерло все. Пусть все замрут! Полдень. Все замерло. О вкривь искривленные серые стволы, вы продолжаете расти в лад с землей.

Снова песня, и муравей. Старая простая песенка:

Сегидилья моей родной стороны: я — убит. Черный муравей ползет по стволу, живому и мертвому. Живому и мертвому, как я. Ты всегда живой и всегда мертвый: снаружи и внутри, сверху донизу, от корней до волос.

Песня, старая песня.

Война, мы на войне. Убивать и умирать. Муравей заполз в большую щель. Полдневное пекло. Ни дуновения. Цикады и безмолвие.

Склон: склониться и забыться. И заснуть. Но если я засну, то могу умереть незаметно, а умирать надо с открытыми глазами.

Кто ты?

(Иногда возвращаешься домой один, после дождя. Небо еще синее, в тучах. Лужи блестят среди грязи. Заборы зеленые и черные. Трава еще влажная. Башмаки заляпаны грязью, в колеях полосы воды: серебро. Туман, дремлющий на пригорках. Зябко. Прохладный ветерок. Там, наверху. Не верится, что это тоже Испания.)

Оливковая роща, золото.