Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

Зато суббота прошла и закончилась спокойно.

А теперь пора привести в порядок разбросанные бумаги, тетради, реликвии. Прощай, Овидий.

«Суббота. Количество детей — 8 (восемь)». Ну-ну, почти успех.

А завтра крестины. Без крестного отца, пока во всяком случае. И еще нужно подготовить подарок для Гельки — вот уже четыре вечера она занимается этим в строжайшей тайне от всех.

Спокойной ночи, «Колумб».

Пусть тянется, пусть длится подольше цезура относительного покоя.

Кто-то сюда идет. Кто-то открывает дверь в сенях. Шаги. Она не успеет погасить свет, не успеет притвориться спящей, потому что в дверь уже стучат. Но повернуть ручку той, второй двери, возле которой она как раз сидит, чтобы дверь осталась приоткрытой, Агнешка еще успеет. Стучат сильнее.

И громко — пусть Пшивлоцкая слышит, пусть будет начеку, — громко потому, что, не зная, точно знает, кто стучит, Агнешка говорит:

— Войдите.

Балч внес приемник.

Приемник был высоко поднят и закрывал его лицо, но, хоть Агнешка сразу узнала гостя и по куртке, и по ненавистному лассо, обкрученному вокруг ноши, чтобы удобней было ухватиться, она все-таки испугалась. Впрочем, это был утрированный испуг человека, застигнутого врасплох, смешной и несерьезный отголосок того детского озорства, которое в какую-то секунду способно довести одну лишь патетическую готовность испугаться до крайнего и поистине комичного предела.

— Фотомонтаж. — Это первое, что слышит Агнешка. И лишь после того, как вошедший открывает лицо: — Добрый вечер.

И вот Балч уже колдует, негромко насвистывая, над розеткой в стене, возле той самой злосчастной двери; мало того, он как бы ненароком распахивает ее настежь. Он даже не глядит на Агнешку и ничего не объясняет, он ловко и спокойно вставляет штепсель и перочинным ножом принимается втискивать в щель пола антенну. Затем повертывает регулятор. Загорается зеленый глазок. Слышится дробный треск, а потом, словно хлынула вода на песок, всплывают слова и мелодия. «Направо мост, налево мост». Музыка и последние известия. Варшава.

— Готово. — И Балч встает с колен. — Приемник так себе, слабенький. «Голоса Америки» не ловит, зато практичен, надежен и занимает мало места. Вы довольны?

— Я рада, что вы пришли.

— Правда?

— Правда. Я ждала вас.

— Вы избегали меня.

— Как и вы меня.

Она готова избить себя за те слова, которые говорит, и все-таки говорит их. Зачем эти признания и упреки. Она сама себя не понимает. И не понимает этого человека. Он устраивает бесконечные скандалы, кривляется, как комедиант, а потом вдруг непринужденно, как ни в чем не бывало является к ней и одним ребячьим жестом разбивает в прах все ее старательно заготовленные оскорбления, аргументированные протесты, все ее тщательно продуманное нежелание договориться с ним. Он смотрит на нее и улыбается совсем невинно, разве что с оттенком извинения, словно бы после пустяковой мимолетной ссоры.

— Не хотел навязываться. Я провинился перед вами, признаю.

— А я признаю, что в тот раз ошиблась. Думала, вы тут же прибежите, будете кричать, ругаться, может, даже побьете меня.

— Черт… — вырывается у него любимое ругательство, но он обрывает себя и на миг мрачнеет. — Дерусь я только с такими же, как я сам. — И он снова задиристо подшучивает над ней: — Да и боязно было рисковать: с кузнецом вы справились, а ведь он силач, я опасался, как бы и мне не досталось.

— Вот было бы здорово!

Этот возглас вызывает у него несколько меланхолическую усмешку.

— Что ж, когда-нибудь попробуем. А может, и нет. Драться с женщиной нечестно.

— Да нет, пожалуйста. Лично я люблю честную, открытую войну. Прошу вас, отложите-ка свое лассо.

— Оно вас раздражает? — Его руки, машинально сматывающие веревку, застывают в воздухе.

— Очень. И даже унижает.

— Чем же, скажите? Тем, что дразню? А еще?

Агнешка беспомощно разводит руками в комическом отчаянии:

— Собственно говоря, всем.

— Это я понимаю, — соглашается Балч. — Для того вы меня и ждали, чтобы это сказать.

— В общем-то нет, — защищается Агнешка и краснеет. — Вы сами всегда меня провоцируете.

— Это не страшно. Ну да черт с этим.

— Вот видите! — ловит его тут же Агнешка. — Этого я тоже не люблю. И ваших ругательств, и ваших манер — то казарменных или ковбойских, то раздражающе галантных. — Но внезапно обрывает себя, подойдя к Балчу, кладет ему руку на плечо. — Прошу вас. Не будем сегодня ссориться, мне не хочется!

— Мы и завтра не будем.

— Как знать.

— Знаю. Я потому вас избегал, что рассчитывал на завтрашнее воскресенье, тогда, думал, и встретимся. А выходит, что нет, вот я и зашел к вам.

— С приемником. Что это — предлог или забота о том, чтобы я не скучала? Так или иначе, спасибо, но только я не могу воспользоваться вашим одолжением. Унесите обратно. Самому пригодится.

Балч от души смеется:

— У меня их еще два, не считая третьего в канцелярии и четвертого… в клубе.

— Удивляете вы меня, очень удивляете. Прячете приемники без всякой нужды. Газеты приходят сюда раз в неделю, и только к вам. А другие люди? Поделитесь же своими запасами, разнесите по деревне свои приемники, раздайте их. Пащуковой — для посиделок, ну и еще кому-нибудь, хотя бы Бобочке.

Балч хохочет еще безудержней:

— Да ведь приемников в Хробжичках хватает! Только бабы понадевали на них вышитые чехлы или попрятали в сундуки, чтобы детишки не испортили.

— Не понимаю.

Балч становится серьезным.

— Бедность в Хробжичках не такая, как везде. В этих местах можно было кое-что купить, особенно в первые годы после войны. Спекуляция, сами знаете. Приемники у них есть, только ими не пользуются. Бабы на черный день их прячут вместо капитала.

— Какая темнота! И вы, вы смотрите на это спокойно?

— Простите, но конституция дает право не слушать радио.

— Хорошо. Я отнесу этот приемник в класс.

— Поздно. Час назад там уже поставили приемник.

— Правда? — И лицо Агнешки светлеет.

— Правда. Раз я провинился, надо хоть немножко загладить свою вину. Приходится, раз вы так упираетесь.

— Не пойму, про что вы?

— Про уроки. Восемь ребят, — тянет он с ноткой иронии, — это уже кое-что. Примите мои поздравления.

В темной кухоньке Пшивлоцкой становится вдруг светлее от узкой полоски света, упавшей из приоткрывшейся в глубине дома двери. Слышны шаги, звук передвигаемой мебели, многозначительное покашливание, как если бы соседка хотела подать знак: я здесь, я все слышу, я начеку. Но они делают вид, что ничего не замечают, что ничего не происходит. Балч встает со стула, подходит как бы ненароком к открытой двери, находит отставшую скрипучую половицу и пробует почему-то, насколько она раскачалась.