Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Потому что тебе никуда не хочется ходить, пташка. И гостей приглашать не хочется.

— Да ведь я тебя ревную, папочка. — Збыльчевская ответила вроде бы шутливо, но вполне искренне, как это всегда бывает в разговорах, к которым волей-неволей частенько приходится возвращаться.

Они оба довольно симпатичные, подумала Агнешка, но, пожалуй, близко с ними не сойдешься, они замкнулись в непроницаемую оболочку. Значит, вот так бывает в деревне — и это в лучшем случае, — так будет многие годы.

— Сколько лет вы уже здесь работаете?

— С самого начала. Мы оба учим, надрываемся, лишь бы свести концы с концами. — Збыльчевская, несмотря на то, что занята — накрывает на стол и расставляет на скатерти праздничный сервиз, — не дает мужу произнести ни слова. — Сын с дочерью уже в институте учатся, а тут меня снова, на беду, разнесло. Теперь здесь стало неплохо, но вы и представить себе не можете, как туго нам приходилось. Был тут один такой тип, солтыс-политикан, до Кондеры. Тоже, кажется, учитель, но из школы его выгнали еще до войны. Якобы за распространение левых взглядов. А здесь, на новой почве, он расцвел пышным цветом. Это при нем поссорились с Хробжичками. Пшивлоцкую он донимал за происхождение, что она, мол, буржуйка, отягощенная наследием прошлого. С Балчем цапался из-за проезда по плотине, из-за рыбы. С нашей школой судился за половину сада. Жадюга был ненасытный. И крал, где только мог. Мой Кароль, наивная душа, рвался тогда к общественной работе, он у нас крестьянский деятель! То кооператив, то пожарная охрана или сельскохозяйственные машины, пчелы, плодовые деревья, бог знает что. Молчи, папочка, так и было. И знаете, к чему это привело? Кароль и не заметил, как на него свалили все подделанные счета, всю эту общую казну. А через неделю является комиссия из повята. Проверка. Вслед за тем расследования, вызов на допрос, потому что и жалобы были и доносы. Что? Как? Из недомолвок понять трудно. Будто и Збыльчевский политически неустойчив, и Збыльчевская, то есть я, детей портит. Это я-то порчу? Да. Моральное разложение. Так, слово за слово — и что же я узнаю? Оказывается, я в третьем классе на уроке природоведения рассказывала, как опыляют цветы и как гидры размножаются. Но это же по программе! Программа программой, а граждане жалуются. Кто — секрет. И сидит у нас эта комиссия две недели, а я уже потихоньку упаковываюсь. И тут-то — что вы скажете — этот склочник и интриган делает предложение Пшивлоцкой. И обещает, что Пшивлоцкую назначат сюда, в Хробжицы, учительницей, а этот тип, Зарытко, останется при ней — он, мол, уже все уладил, дело на мази.

— Зарытко? — вздрогнула Агнешка; эта фамилия вызвала неприятные ассоциации. — А где он теперь?

— В Джевинке, под Бялосолью. Кажется, снова при деле и, кажется, совсем спился. Он еще тогда начал, когда с нами ничего сделать не удалось. И когда ему Пшивлоцкая, надо отдать ей должное, отказала. В конце концов после знаменитой истории с паромом — вы, наверно, уже слыхали — он отсюда убрался, да и Пшивлоцкая тогда…

— Не сплетничай, пташка, — робко одернул жену Збыльчевский. — Обещала ведь покормить, а ничего не даешь.

— Заболталась я тут с вами. — И, дав такое определение своему монологу, Збыльчевская торопливо засеменила на кухню. Низенькая, кругленькая, с короткой челкой и ровно подстриженными волосами, она была похожа на бабу, каких сажают на чайник.

— Людвиня не любит сплетен в прямом смысле слова, — поспешил оправдать жену Збыльчевский. — В Хробжицах воздух свежий, но без всякого движения, вот Людвине и кажется, что если она говорит, вернее, даже думает вслух, да еще обо всем, что здесь делается, то атмосфера становится чище. И так ей хорошо с этим — с производством озона в гигиенических целях. А я не такой, я стараюсь двигаться осторожно, не подымая пыли. Признаться, давненько я уже за пределами класса не произносил столько слов кряду, как сейчас. Простите. Видимо, ваше появление нарушило мои привычки.

— Неужели вы не любите людей? Не любите разговаривать?

— Нет, это не так. Люблю. — Задумавшись, Збыльчевский поднял верхнюю губу, словно пытаясь обнюхать свой пушистый ус. — Просто я разработал собственную теорию жизни в обществе. Я расскажу вам о ней, потому что вы еще молоды и, может быть, она вам пригодится.

— Мне очень интересно.

— Эту свою теорию, свой принцип, я назвал для себя безличностью. За исключением семьи, я уже много лет, общаясь с людьми, избегаю касаться всего, что в них есть индивидуального, особенного. Я даже стараюсь не помнить по именам учеников, окончивших школу. Я думаю о них так: люди, которых я чему-то научил. Для меня работа — это работа, польза — это польза, улей — это улей. А зло или хулиганство — сумма явлений, которые надо без лишних слов, не называя имен, искоренить.

— Что это — результат большого опыта? Или разочарований? Жажда покоя?

— Может быть, и это тоже. Во всяком случае, я понимаю общественных деятелей, активистов, политиков, которые могут с общими понятиями связывать вполне конкретные чувства и поступки.

— Вы думаете, можно конкретно любить человечество?

— Можно. Общество, народ, класс, детей, молодежь, деревню и тому подобное.

— Но вы хлопотали за Юра.

— Потому что он нужен, он может здесь пригодиться. А насчет, к примеру, Гани Кондера, вы не верьте, неправда это. Все они, и женщины и мужчины, — торопливо добавил он, — если и любят меня, так за то, что я делюсь с ними всем, чем могу, а там пускай уходят, я им вслед глядеть не стану.

— Любопытно, но очень уж холодно. Не знаю, хотелось ли бы мне так жить.

— Конечно, я вас понимаю. Каждому свое. Признаться, я, быть может, и сам не стал бы следовать своей теории, если б не Людвиня. Мы друг друга дополняем, и ее тоже любят, должен сказать, даже больше, чем меня. Вот так мы здесь живем, спокойно и независимо.

— Вы имеете в виду только себя или всю деревню?

— А для нас с Людвиней это одно и то же. Мы сжились с Хробжицами. И не ищем нового.

— Не говорите так. Мне бы очень хотелось пригласить вас к себе.

— Не сердитесь, пожалуйста, но пока, наверно, не стоит. Может, как-нибудь попозже. Может быть, молодые исправят то, что напортили старики, вот тогда. Вы тоже молоды, вам легче.

— Как раз я-то и не могу никак справиться. Только, пожалуйста, воспринимайте меня как нечто безымянное, безликое. У меня столько забот.

— Я так и думал. Милые Хробжички.

— Вот именно. Почему у вас здесь все по-человечески, а там…

— Поляризация. Люди стихийно сосредоточиваются в наиболее доступных местах, как хороших, так и плохих.

— Но люди-то в Хробжичках неплохие!

— Безусловно. Нет таких мест, где одни только хорошие либо одни только плохие люди. Однако даже неплохие люди подчиняются дурному влиянию, заражаются, привыкают. И это самое ужасное. Пассивность, равнодушие, соглашательство. К счастью, люди поддаются воспитанию, переделке, вы же знаете.