Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

Несколько баб, с восторгом хихикавших при каждом новом Бобочкином злом слове, мгновенно умолкают. Женщинам становится не по себе, они подталкивают друг друга локтями, откашливаются. Семен горбится в углу за их спинами.

— Да эта ведьма мне весь косяк свернула, — бормочет Пащукова, осматривая дверь, и тем самым невольно задерживает Агнешку, уже собравшуюся уходить.

— Стыдно, женщины, стыдно, — укоряюще трясет головой дед Лопень. — В Усичанах для нищего всегда находился угол.

— Мне очень досадно, — тихо говорит Агнешка. — Я сюда не ссориться пришла, не из-за чего нам ссориться. Я думала, вы мне поможете. Спокойной ночи.

Павлинка наконец преодолевает робость. Пусть кумушки думают что хотят. Так нельзя. Она подбегает к Агнешке, берет у нее чемодан, гладит по мокрому рукаву.

— Я сама не знаю… Неловко мне навязываться, раз вы отказались…

— От чего я отказалась, Павлинка? Кто меня спрашивал?

— Солтыс нам сказал. Будто вы хотите при школе, у него. И так распорядился.

— Я и понятия об этом не имела, — отчетливым, звонким голосом объявляет Агнешка.

Женщины лихорадочно зашептались. Агнешкины слова настолько удивили их и взволновали, что они даже рискнули подойти к ней поближе.

— Золотая моя. — Павлинка уже смелее обнимает Агнешку. — Зачем же тогда квартиру искать? Просторней избы во всей деревне не найти, и комнатка у нас в доме как была свободная, так и осталась. С нами будете жить, рядом с Лёдой. Лёда с самого начала хотела.

Агнешка при этих словах вдруг насторожилась, как будто заколебавшись, что, конечно, не укрывается от внимания женщин.

— Мне бы хотелось, Павлинка, жить подальше от… школы.

— Да что вы! — машет рукой Павлинка. — Я уж постараюсь, чтоб вам было хорошо, и детям прикажу вести себя смирно. И сготовлю я вам, и постираю, когда понадобится.

— Дети меня не пугают, — улыбается Агнешка, — пусть их побольше будет возле меня, для этого я и приехала. Вы такая хорошая, Павлинка, я прямо и не знаю, чем вас отблагодарить.

Какая поразительная перемена! Пащукова обметает передником табуретку и пододвигает Агнешке — садитесь, мол. Кумушки одобрительно кивают головами, дед удовлетворенно покашливает.

— Уж я тогда осмелюсь вот что вам сказать, — отвечает Павлинка. — Будьте дочке моей, почти-Гельке, крестной.

— Хорошо, — немного подумав, соглашается Агнешка. — Но при одном условии. Водки чтоб не было. Только точно. Не так, как в воскресенье.

Женщины придвигаются еще ближе. У Коздроневой с запавших губ срывается долгий, печальный вздох.

— Святые слова, — хоть с трудом и негромко, но выдавила все-таки из себя бабка Варденга.

— Я бы от всей души… — нерешительно отвечает Павлинка. — По мне, так, боже ты мой, ничего лучше и не надо. Но другие, но гости… Ну ладно, — резко взмахнув кулаком, разрешает она собственные сомнения, — так я и сделаю, была не была!

— Идет, — протягивает ей руку Агнешка, — спасибо.

Пеля, которая все время не отрывала глаз от окна, видимо, умышленно отключившись от происходящего, внезапно оборачивается и, глядя на Агнешку, сухо сообщает:

— Дождь перестал.

Павлинка тоже перехватила Пелин взгляд.

— Ну так как, барышня? Когда переезжать будем?

— Ох, если только можно, я б хотела еще сегодня. Прямо сейчас.

— А почему нельзя? Семен, да покажись же ты. Поможешь. А если б еще кто-нибудь из вас… — Она вопросительно смотрит на женщин. — Потому что Януария я звать не буду.

— Я от Гени не отойду, — бросает Пащукова. Она осознала свое поражение и пытается резкостью тона компенсировать смутное недовольство собой. — Пусть помогают те, у кого есть время.

Один только Семен, по-прежнему горбясь и избегая Агнешкиного взгляда, послушно подходит к Павлинке. Женщины, одна за другой, крадучись, выскальзывают из комнаты, разве только какая кивнет головой с порога или буркнет себе под нос на прощание: «Будьте здоровы». Все, чего они здесь набрались, чего наслушались, — все их; будет теперь о чем поговорить, над чем поразмыслить. Но чтобы так, прямо сразу, впутываться в чужие дела — это уж нет, увольте. В деревне торопиться некуда. Они еще поглядят, как все обернется, чем эта неразбериха кончится.

— Ну, пошли, — неожиданно заявляет Пеля и набрасывает платок на свои чудесные светлые волосы.

Она открывает перед Агнешкой дверь, но угрюмые, без тени улыбки глаза отводит в сторону, пытаясь, видимо, скрыть напряжение, выдающее неискренность ее добрых намерений. Пусть эта побыстрей переедет! Будут теперь с Пшивлоцкой рядышком жить, да друг за дружкой поглядывать.

Дождь перестал, но усилившийся ветер бушует под низким беззвездным небом, принося откуда-то, наверно из замка, хриплые выкрики. И каждому пьяному возгласу вторит далекий собачий вой. Почти во всех избах, которых немного в этой части поселка, темно, разве что блеснет огонек в окошке, где хозяйка уже успела вернуться с посиделок. Горит еще свет в магазине, и в зарешеченном окне, на желтом полотне занавески, мелькает время от времени чья-то бесформенная тень. Во флигеле тишина, будто там все вымерло. Балча нет дома. Вот здорово, радуется в душе Агнешка. Жаль, досадует Пеля, хорошо бы он увидел, да побесился, да промучился бы ночку без сна. А может быть, думают они обе, он в магазине с Пшивлоцкой. А может, в замке со своими собутыльниками. Может быть, спит уже, добродушно думает Павлинка, ведь как сегодня набегался.

А может быть, думает Семен, коменданта нет в магазине, потому что в окне на занавеске мелькает сгорбленная тень Януария, а разве осмелился бы Зависляк так при нем разгуливать, нет его и на винокурне — что ему там без Зависляка делать… Может быть, комендант — а Семен знает его давно и лучше всех — видит их, глядит на них, притаившись за черным окном своей комнаты, с окурком в кулаке, возле стола с военными реликвиями, у стены с военными реликвиями, мучимый желанием заснуть и не в силах сомкнуть глаз, надменный и несчастный. Может быть, он видит, как перетаскивают обратно эту железную кровать и учительница несет постель, Павлинка — стол, а Пеля — умывальник, и как у нас это ловко получается: может быть, он видит все особенно ясно, потому что освещены два окна, обе комнаты учительницы — старая и новая — и полоса света стелется по двору. Значит, он и собачонку видит, Флокса этого, видит, как он гоняет от одного порога к другому, как треплет угол тянущегося за учительницей зеленого одеяла. Не словами думает Семен, а как бы рождающимися в голове Балча образами, издавна знакомыми ему во всей их переменчивости. Есть в этой мысли-немысли и тревога — что же будет завтра, когда комендант призовет его на расправу, — и смутная жалость, и еще нечто новое, не вполне осознанное — пусть видит, пусть смотрит! Возвращаясь в последний раз с остатками вещей, которые учительница решила перенести сегодня, он на миг задерживается в сенях у Зависляков. Выходит, теперь, когда бы он ни пришел — а заглядывает он сюда часто, — будет в этих сенях, кроме знакомой двери справа, другая — напротив, которая словно только сейчас напомнила о себе, ожила. Он не станет стучать в нее, не откроет, но хорошо хотя бы то, что она существует. Вопреки воле коменданта, вопреки его приказам. И едва он так подумал, как внезапно увидел и себя самого, увидел так, как иной раз, уже проснувшись, необъяснимым образом продолжаешь видеть сон, а через мгновение ни перед глазами, ни в мыслях от него не остается и следа. Так у слепой доныне, раболепной покорности Семена открылись глаза, и он рискнул взглянуть прямо в эти глаза. Видение сразу погасло, но сильно забившееся сердце еще напоминает о нем.