Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Возьми лапшу в печи. Где была-то?

— В магазине.

— С Пшивлоцкой, что ли, дружбу водишь?

— Дружбу! Магазин сдаю, счета.

— Чудеса. Павлинку не видала?

— Она детей спать укладывает.

— Долго, поди, провозится.

— Ей Семен помогает.

Коздронева, а вслед за ней и другие женщины двусмысленно хихикают.

Но вот наконец пришли и Павлинка, и Бобочка с Улей, потому что какие же суды-пересуды без Бобочки. За Павлинкой притащился от нечего делать Семен, да Семен не в счет, он уселся в углу и сидит там: то на гитаре побренчит, то малышку Геню на сапоге покачает — любит детей этот Семен. Геня что-то сегодня невеселая, носиком клюет, спать ей хочется, и бабка ее, Лопенева, тоже засыпает на ходу, даже четки из рук вываливаются; она и уводит девочку в боковушку. Семен, молчальник, не в счет, дед Лопень, который кочергой шурует в печи, тоже не в счет, потому что стар и глух. Он уставился на гаснущие угольки, следит, как подергиваются они серой пеленой, ну ровно глаза у кур в сумерки. А что там бабы будут делать, он и так знает, насмотрелся уже, не в первый раз. Как у Пащуковой осенние посиделки, так начинается ворожба да гаданье, хоть до святого Анджея еще далеко. Но без этого и Бобочка не выдержит, да и бабы не допустят.

— В понедельник погадаешь — себе счастья нагадаешь, — подкатывается к старухе Пеля. — Ну, бабка, давай.

— Пусть тебе солтыс поворожит.

— Нужен мне твой солтыс, — хмурится Пеля.

— Кофе кому еще налить? — поспешно переводит разговор Пащукова. — Есть не предлагаю, все, наверно, после ужина.

— В голодную пору пригласишь поесть? — язвит Бобочка.

— Эх, какая разница! — сокрушенно машет рукой Коздронева. — У нас что перед жатвой, что в жатву — все одно.

— Пащуковой-то хорошо, Пащук в господской милости, — вступает в разговор кривобокая, высохшая, как мощи, бабка Варденга. — У них небось мука всегда есть, хоть каждый день лапшу вари.

— Как бы не так! — защищается Пащукова и, укротив гордыню, признается: — По морде господская милость моего нынче съездила, аж распух весь.

— Что посеешь, то и пожнешь. Моего-то внучка, Мундека, солтыс и пальцем тронуть не посмел, а ведь он помоложе.

— Не всякий с ножом ходит, как ваш Мундек.

— Ну-у! Это ваш Пащук баран. Разве что калека.

— Саму горб к земле пригнул, а еще калекой обзывает.

— Тише вы, кумушки, — утихомиривает соседок Коздронева и, подытоживая результаты дискуссии, добавляет со вздохом: — Избил, не избил — кому хорошо, значит, хорошо, а кому плохо, тому плохо. Не всем у нас одинаково достается. Кого хозяин поколотит, а кого и приголубит.

— Вы так говорите, словно в каком поместье живете, — нехотя вмешивается Пеля.

— А чем не поместье! — вспыхивает Коздронева. — Балч помещик, управляющий Зависляк да еще помощников старосты с дюжину. И лакей даже есть… — Но тут она внезапно осекается, покосившись на Семена, а тот, настраивая гитару, резко рванул струны.

— Да и на вашего Балча, того и гляди, найдется проруха, — подхватывает бабка Варденга.

— Что-то непохоже, — сомневается Бобочка. — Новый бес в него вселился, вон его как носит. Известно, какой бес.

— Смотрите, бабушка, не накликайте чего дурного, — торопливо крестится Пащукова.

И вдруг в боковушке вскрикнула Геня, да так резко и пронзительно, что все повскакали с мест. И еще раз, и еще. Пащукова бросилась к девочке, слышно, как она успокаивает ее, уговаривает.

— Вот вам и господская милость, — возвращаясь в комнату, угрюмо говорит она. — Притащился ночью, на человека непохож, это я о своем говорю, и такой устроил тарарам, девчонку всю затрясло. Ума не приложу, что делать.

— Выкупай ее в холодной воде, — спешит дать совет Бобочка, — заверни в попону — да в хлебную печь и держи там, пока не прочтешь три молитвы. Все как рукой снимает.

— Вам, бабушка, лучше гадать, чем людей лечить, — недоверчиво качает головой Пеля.

— Крест божий несете вы с этим вашим-то… — осмеливается вмешаться Павлинка, лишь бы предотвратить новую ссору.

Но Пащукова против своей воли со злостью отвечает:

— Ты так говоришь, точно тебе от Зависляка не попадает!

— Да что вы! — смущенно краснеет Павлинка. — Януарий пошутить любит, только и всего.

— Ох, и шутят мужики, что жить не хочется, — вздыхает Коздронева.

Но тут Бобочка, оставив в покое Пащукову, набрасывается на Коздроневу:

— Не богохульствуй. Так нам на роду написано, ничего не поделаешь. Пьют мужики, конечное дело, пьют, да в этом и своя выгода есть.

— Какая еще выгода?

— Они же делят все, что зарабатывают, вот каждый и получает свое.

— Это уж кто как.

— Лепешек не из чего напечь, последнее зернышко испоганят.

— Тише вы, бабы! — хлопает в ладоши Бобочка. — Растопи-ка воску, хозяйка. Чем митинги-то устраивать, давайте лучше веселиться. Так и быть, расскажу я вам, кому что на роду написано.

Через минуту все, сталкиваясь лбами, наклоняются над глиняной миской, стоящей посреди стола. Женщины ждут, пока рябь не успокоится. Потрескивает воск в закопченном тигле, пахнет, как в костеле или в церкви, — крестинами, свадьбами, кладбищем, всей прошедшей молодостью. Только Пеля и Павлинка, хотя им тоже интересно, держатся немного поодаль. Пеля — чтобы подчеркнуть свою независимость, а Павлинка из скромности. Зато Уля тщетно тычется обвязанной головой в спины и плечи столпившихся вокруг стола баб, которые раздраженно отталкивают ее, закрывая самое интересное. И совсем уж за пределами женского царства дремлет, покачиваясь над кочергой, дед Лопень, а Семен нанизывает россыпи звуков, складывая «Что мне золото, что се́ребро» — свою любимую мелодию.

— Тебе, хозяюшка, я первой поворожу.

— Не надо, не хочу! — решительно отказывается Пащукова. — Ты мне могилу наворожишь.

— Тогда давай Пелагее, дочери твоей. Подойди-ка поближе, Пеля, вылей в воду этот святой воск, да погоди, дай я его перекрещу.

Старуха протягивает девушке обернутую передником горячую ручку тигля. Злобное шипение. Бобочка описывает руками круги над миской и беззвучно бормочет. Вытащив из воды застывший кусок воска, она подносит его к свету, осматривает, по отбрасываемой на стену тени определяя, что он напоминает. И ничего не говорит. Пусть потешатся кумушки, пошевелят мозгами.

— Похоже на молоток. Значит, кузнец.

— Печать с ручкой. Как у солтыса в канцелярии.

— Что-то по службе. А может, судебное дело.

— Э-э, печать! Печатка нашего Балча Пшивлоцкой должна бы отлиться.

— Отливалась ей, и не раз.

— И новенькой может отлиться.

— Известное дело: руки́ четыре, восемь ног, одна дырка, один рог.

— Откуда восемь ног?

— Дурочка, у кровати тоже четыре ноги.

— Ну и язык у вас, Бобочка.

Бабы хихикают, вроде бы и смущенно, но с удовольствием, поглядывая то и дело на Семена — слышит ли. И вдруг не Семен, а дед совершенно бодрым голосом неожиданно отзывается от печи: