Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

Все это было злобной клеветой на достойнейшего человека, придуманной во гневе и вызвавшей раскаяние сразу же после исполнения.

Начиная с этого времени Дэн бросил пить и целиком посвятил себя малышу, маленькому Мартину (который, как предположил один тэсперский шутник, возможно приходился сродни небезызвестной Бетти [19] Имеется в виду английская поговорка, в которой упоминается имя Бетти Мартин. ). Однако голос Дэна теперь редко звучал на дорогах, где он проезжал. Они покрылись зимним льдом, эти дороги, но не потому он теперь молчал. Причиной его молчания было удаление из хора, и нельзя сказать, что тут были затронуты религиозные чувства — очень уж мало было их у Дэна Пейви, — но дело было в торжественном великолепии хорала; ведь этот хорал он украшал своим единственным даром, которым с таким пылом и гордостью делился со всеми окружающими с самого детства. Лишить Дэна всего этого — значило лишить его самого дорогого в жизни: возможности проявить себя в том искусстве, где он добился полного триумфа.

Когда пришла весна, как-то вечером он поехал за несколько миль в город, чтобы поговорить с хормейстером. С этого времени Дэн Пейви каждое воскресенье дважды ездил петь в церкви, находившейся за семь-восемь миль, что и хранил в глубочайшей тайне от обитателей Тэспера вплоть до своего выступления на музыкальном фестивале графства, где он завоевал ценный приз в конкурсе теноров-солистов. После этого Дэн снова обрел себя. По своему незрелому представлению он счел себя оправданным, и опять зазвучали его веселые песни по дорогам долины, как они звучали постоянно вот уже двадцать лет.

Маленький Мартин начал ходить в школу, и хотя ему разрешалось свободно гулять по деревне, он не отходил далеко от дома. Аккуратно подстриженный чубчик его был темно-каштанового цвета. Его кожа, по словам Мег, была как «олобастер» — нежная, без веснушек, всегда бледная. Его глаза, по словам той же Мег, были как две влажные сливы — темные и всегда вопрошающие. Что же касается носа, губ, щек, подбородка, то Мег ничего другого не могла придумать, как назвать его лицо ликом святого угодника; и в самом деле, в его манере держаться было что-то от святого — такой он был спокойный, кроткий, застенчивый. Золотого кольца он больше не надевал: оно висело на гвоздике на стене спальни.

Старый Джон, живший по соседству с ними, стал большим другом Мартина. Джон был очень стар — в долине запросто доживали до ста лет — и очень сильно согнулся, как серп, поставленный на рукоятку. Кроме того, он был совершенно лыс и весьма раздражителен.

Мартин пристально смотрел на крышу домика Джона.

— На что ты там смотришь, малыш?

— Друба, — пролепетал ребенок.

— Вот что! Она согнулась, правда?

— Да, согнулась.

— Знаю я это, да ничего не могу поделать; труба у меня согнулась, и я не могу ее ни выпрямить, ни выправить. Труба у меня согнулась — правда? — да и сам я согнулся.

— Да, — сказал Мартин.

— Знаю, да ничего не могу поделать. Согнулась она, правда? — сказал старик, также уставившись на красную дымовую трубу, лихо подбоченившуюся на углу крыши.

— Да.

— Труба-то согнулась. Ну, а ты поди посмотри на мою красивую птичку.

На кухне у старого деда жил в клетке дрозд. Мартин подошел к нему.

— Видишь, какая красивая птичка. Эй, ты! — воскликнул старый Джон, стуча по решетке клетки изуродованным ногтем. — Но она не хочет петь.

— Не хочет петь?

— Не хочет она приручиться. Не хочет, да и все тут — правда, моя красивая птичка? Нет, не хочет.

И потому я хочу свернуть ей шею, — сказал, смеясь, старик, — а потом я ее сварю.

После этого Мартин приходил каждый день смотреть, цел ли еще дрозд. Но тот всегда был на месте.

Мартин рос. Незаметно для Дэна ребенок становился подростком. В школе он ничем не выделялся, кроме, может быть, поведения, но у него была странная привычка: он как-то незаметно умудрялся не делать того, что его не интересовало, а таких вещей было много — это было все, что не интересовало его отца. При этом их дружба со стороны почти не была заметна, и союз их был намного глубже своего внешнего выражения. Дэн беседовал с ним как со взрослым, а возможно, и считал его взрослым; мальчик был единственным существом, перед кем он когда-либо открывал полностью душу. Вечерами, когда они сидели вдвоем и Дэн делал короткую передышку во время вытачивания стульев — ремесло, в котором он достиг большого мастерства, — отец обычно беседовал с сыном, или, точнее, выкладывал перед ним все те смутные мысли, которые непрерывно накапливались в его мозгу с тех пор, как он стал взрослым. Пес обычно разваливался у их ног, положив голову на колени Мартина; мальчик сидел, изредка утвердительно кивая головой, хоть и редко произнося что-либо — он был неустанным слушателем. «Яблоко от яблони недалеко падает, — приходило в голову Дэну. — Он тоже всегда будет держать свои мысли при себе». Это была единственная черта в характере сына, причинявшая отцу беспокойство.

— Никогда не бери с меня пример, — убеждал он, бывало, сына, — только не с меня. Я глупец, неудачник, жалкая трава под ногами, да еще пытаюсь тебя учить, — но ты никогда не следуй моему примеру; я слабый человек. Мне в голову приходило такое, что я и сказать не осмелюсь. И хотел я, бывало, сотворить такие дела, какие никто бы не сделал, да и не захотел бы сделать. Это были не какие-нибудь дурные дела — а что это было, мне теперь и не вспомнить. Не был я ни горд, ни умен, хотелось мне жить попросту, совсем просто, на свой лад — помнится, так это было. Но я ничего этого не сделал — боялся, что обо мне люди подумают. Я проводил время со своими друзьями и делал то, что мне никогда не хотелось делать, — а теперь я даже не могу понять, почему я так делал. Я пел для них дурацкие песни, которые им нравились, а не те, которые сам любил. Жил я со всеми в ладу, и со мной все ладили. Я добрый малый, даже слишком добрый, а жил я непутем, растратил жизнь зря, видишь ли, все делал неладно, как дурак, которого заставь богу молиться — он лоб расшибет.

Мальчик сидел, глядя на него так, как будто понимал все это. А может быть, и правда его любознательный детский ум уже начинал немного разбираться в бедах отца.

— Тебе-то нет нужды брать с меня пример, ты ведь будешь грамотеем. Ну, я, конечно, знаю кое-какие из этих мудреных слов, которые вы учите в школе и которые не так-то легко собрать в одно и выговорить, вот хоть «мамонт» или, скажем, «дуршлаг». С ними возишься, возишься, пока не добьешься своего и не одолеешь их. Я был когда-то такой же, как ты (яблоко от яблони недалеко падает), да и сейчас я не стал умнее. Если бы мы с тобой вместе пошли в школу и сели рядышком за парту, бьюсь об заклад, ты меня обскакал бы и мне пришлось бы надеть бумажный колпак [20] В английских школах на лентяев надевали бумажный колпак. — во всем, кроме счета, тут-то уж я тебя заткнул бы за пояс. Тебе достались бы все пироги да пышки, а мне синяки да шишки, ты был бы королем, а я — жалким шутом, так что нечего брать с меня пример. Тебе только надо быть посмелее и не бояться делать то, что сам хочешь. А я вот никогда не был смелым и не делал чего хотел.