Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

— Клопсток! — пробормотал священник. — Это фамилия моей кухарки.

Что мог на это возразить обвиняемый? Нечего ему было возразить, и его приговорили к двенадцати месяцам тюремного заключения с особо тяжелыми работами.

Итак, Дэна отправили в тюрьму. Он был вынослив, дисциплинирован и не слишком страдал от обычных тюремных лишений. Поведение его было хорошим, и он рассчитывал на досрочное освобождение. Его мать Мег как-то навестила его, одна, но больше не приходила. Тюремный капеллан уделял ему особое внимание. Фамилия капеллана также была Скруп; был он большого роста, родился где-то неподалеку от Оксфорда, и Пейви узнал, что он приходился сродни тэсперскому пастору.

Пришел Новый год, затем февраль, затем март, и Дэну предоставили кое-какие привилегии. Его пение в тюремной церкви имело успех, и теперь время от времени ему разрешали петь для заключенных. Наступил апрель, затем май, и тут его сын Мартин утонул, когда произошел несчастный случай с лодкой на озере в парке, где тэсперским детям устроили воскресную прогулку. Узнав об этом, Пейви без сил опустился на пол тюремной камеры. Смотрители подняли его и посадили, но ничем не смогли ему помочь: он был совершенно ошеломлен и не мог произнести ни одного слова. Его перевели в больничный корпус.

— Этот человек испытал большое потрясение и поэтому лишился дара речи, — сказал врач.

На следующий день Дэну стало лучше, но он все еще не мог говорить. Он ходил по палате, помогая ухаживать за больными, немой, как колода; он даже не мог плакать, и лишь какое-то подобие веселой песенки назойливо вертелось в его онемевшем мозгу:

Час за часом глупый мотив сверлил его сознание.

Возможно, что он спас Дэна от безумия, но не вернул ему речи: он остался немым, немым… И тут он вспомнил про человека, который сначала оглох, а потом ослеп, — Скруп также его знал, это был тот самый человек, который богохульствовал.

В день похорон Пейви увидел во сне, что его выпустили из тюрьмы; ему пригрезилось, что кто-то его пожалел и отпустил на час-два, чтобы похоронить умершего сына. Казалось ему, что он явился в Тэспер, когда церемония уже началась и гроб был в церкви. Пейви встал на колени рядом со своей матерью. Пастор произнес слова церковной службы, гроб с телом ребенка опустили в могилу. Погруженный в сновидение, немой Пейви отвернулся… День был слишком яркий для смерти, лучшего дня нельзя было и представить. Ветер, казалось, плавно струился, колебля цветущую сирень. Белое перышко, которое голубь сронил на церковную крышу, кружилось подобно бабочке. «Мы приносим тебе от самого сердца благодарность за то, что ты соизволил избавить этого брата нашего от бедствий этого греховного мира», — произносил пастор. Под конец Пейви поцеловал мать и увидел самого себя возвращающимся в тюрьму. Он шел полевыми тропинками к железнодорожной станции. Земля начинала пересыхать, нужен был дождь — он это отчетливо мог рассмотреть, — а потом все вокруг начало разрастаться, хлеба поднялись буйной зеленью, сладко пахли поля, засеянные бобами. Заросли сурепки с желтыми цветами и побеги дикой белой моркови тянулись вдоль изгородей. Скот дремал в траве; жеребенок, оставленный без присмотра, лениво потягивался возле своей матери. Жаворонки, крапивники, овсянки… Были там высокие буковые деревья и высокие холмы, спокойные и безмятежные, подымающиеся над Кобзом и Питером, Тэспером и Тринклом, Базлбери и Нанктеном. Он увидел, что пришло лето; и он вернулся в свою тюрьму.

«Смелым быть ни к чему, — подумал он, — мы подобны траве под ногами; былинку, которая хоть чуточку возвысится над остальными, сразу же подстригут. На этом свете бедняку не пристало быть гордым, ему надо только уметь каяться».

Перевод О. Семеновой-Тян-Шанской

Холодным апрельским вечером крытая двуколка скупщика катила по Шеггской пустоши. На ее дощатом верхе было выведено «X. Уитлоу. Птица и яйца. Динноп». Лошаденка, хотя и добрых кровей, имела невзрачный вид. Шеггская пустошь — общинный выгон — высокое поле, густо поросшее дроком и папоротником, раскинулось мили на две из конца в конец. Ни деревца, ни дома, только телеграфные столбы стояли ровным строем вдоль шедшей с севера на юг дороги. На одном из них, словно открытая рана, алело прибитое гвоздями объявление, запрещавшее швырять в столбы камни. На таком высоком и открытом месте, как Шеггская пустошь, всегда гуляют ветры и даже в полное затишье тянет холодом. В любую погоду дрок рос и зеленел, порою даже золотился. Летом здесь царила дремотная истома, в остальное время года пустошь выглядела мрачной и унылой.

Скупщики — обычно народ неприглядный и хитрый, они стары и прижимисты, практичны и бессердечны. Харви Уитлоу, хоть и был себе на уме, обладал приятной внешностью; он был прижимист, но отнюдь не стар, практичен, но не бессердечен. Если у вас в хозяйстве завелся лишний десяток яиц, он забирал и десяток, и два, и целую сотню. Не брезговал он и другим товаром, за все платя звонкой монетой: тут сторгует мешок яблок, там прихватит на рынок поросенка, сюда доставит партию саженцев из питомника.

Но сейчас, весной, куры неслись плохо, торговля шла туго — ой, как туго! — и, тащась по пустоши, Харви невольно обсуждал сам с собой бедственное свое положение.

— Коли ничего не изменится, то есть, разумеется, к лучшему, да притом поскорее, мне конец. Не выдержу, разорюсь в пух и прах. Придется все продать. И тебя, — Харви ткнул концом кнутовища в лошаденку, — и тебя, — сказал он, помедлив, и ударил по передку повозки. — Пойду снова ковыряться в земле. Ухнули мои пятьдесят фунтов! А все война! Все война, сэр! — с горечью заявил он, обращаясь к безлюдной пустоши. — Право, на войне мне было лучше. И когда батрачил у фермеров — тоже лучше. А, да что зря языком-то молоть! Уж такова жизнь! Не успеешь осмотреться, как пора заказывать себе гроб. А ну, шагай, Хитрюга.

Лошаденка прибавила было шагу, но не надолго.

— Вот так-то, — вздохнул Харви, убеждая порыв ветра, — не успеешь осмотреться, как пора заказывать гроб. А ну, шагай.

Хитрюга снова не надолго прибавила шагу.

— А тут еще Софи. Как мне теперь с ней быть?

Он не был помолвлен с Софи Доз как положено, просто они часто встречались. Нет, он не давал ей слова и не делал предложения, просто они встречались. Но Софи, и он это знал, не только была не прочь выйти за него замуж, но твердо рассчитывала, что он женится на ней, и скоро женится. И ее родители тоже так считали, и все ее подружки, и вообще вся деревня, включая почтальона, который, к великому своему сожалению, в ней не жил, и священника, который, к великому своему сожалению, в ней жил.