Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

Дэн редко целовал сына, ни тот, ни другой не тяготели к подобному выражению своих чувств, зато Мег никак не могла без этого обойтись, и мальчик не оставался в долгу перед старушкой. На подбородке у нее была небольшая родинка, посередине которой рос короткий жесткий волосок, и это оказалось для Мартина неожиданным открытием, когда он впервые поцеловал ее.

Дважды в неделю отец с сыном мылись в сарайчике, предназначенном для хранения заготовок. Ванной служила половина деревянной бочки. Дэн приносил два-три ведра воды из колодца, оба они раздевались, мальчик становился на колени в ванне и плескал на себя некоторое время воду. Пока Мартин вытирался, Дэн становился в ванну и, вымыв себе лицо, руки и ноги, садился в нее. «Готов?» — спрашивал Мартин и, почерпнув воды из железного таза, поливал голову отца.

— О господи, холодновато все же сегодня утром, — говаривал Дэн. — Пожалуй, и крокодила проймет дрожь. Бр-р-р-р! Но знаешь, я езжу по долине и зимой и летом и не чувствую — бр-р-р-р! — большой разницы между ними — это все люди выдумывают. Утро ли, вечер ли, морозно или тепло — все равно я езжу по долине, и нельзя сказать, чтобы зимой мне это было менее приятно. (А ну-ка поторопись со штанами, не то я подсяду к горшку с овсянкой раньше, чем ты оденешься.) Всякие толки о зиме с ее страхами — одно лишь скудоумие. Что может быть лучше снегопада, величественнее бури, вырывающей с корнями деревья? Зимой не больше дождя, чем летом, а ты ведь обут, да и за ребрами у тебя сердце, которое не поддается простуде. (Чья же это рубашка — моя или твоя? Черт побери эти проклятые пуговицы!) Что бы там ни было, а в деревне хорошо в любое время года. Жил я как-то в Лондоне, всего лишь несколько недель, — ну и шум же там, жуть, грязь, боже ты мой, даже в масле там попадались тараканы — было и такое однажды!

Но из всех времен года мальчику больше всего нравилось то время, когда созревают сливы. Сад Пейви превращался тогда в маленький рай.

— Ты заворожил эти деревья, — заявлял Дэн сыну каждой осенью, когда они собирали с них урожай. — Я посадил их лет двадцать тому назад — два ренклода и желтую сливу, но ничего на них не вызревало даже на пудинг. А цвели они всегда хорошо и были хороши с виду. Уж я им и подпорки ставил, и удобрял их, но плодов они не приносили. Я уже собирался срубить их, да тут как раз ты и появился.

Ну, а было ли от этих деревьев много толку с тех пор, как здесь поселился Мартин?

— Конечно, удача часто обманывает, и никогда она особенно не тревожила нашу семью. Однако неудача — одно, а плохая жизнь — другое. И все же думается мне, что это в конце концов одно и то же, разницы почти нет. Уж очень много на свете недоразумений; доброй половине людей и в голову не приходит все то хорошее, на что они способны, или любовь, которая схоронилась у них в глубине души.

Но ничто на свете так не льстило Дэну и не доставляло (или не могло доставить) ему столько удовольствия, как нежный дискант его сына. Мартин пел! Ни один длинный зимний вечер не обходился теперь без уроков пения, которые давал сыну гордый им отец. Комната за лавкой была самой маленькой в доме, и ни величины, ни опрятности не могли ей добавить целые груды товаров, причастных к торговой базе Мег и заполонивших углы и полки в этой комнатке пакетами, пачками и связками. В них находились железные гвозди, химические карандаши, кнопки, цинковая мазь, медные дверные петли. Тут же выстроились целые взводы бутылок: с синевато-черными чернилами, а также с красными (видимо, плебейскими), бутыли с леденцами и маслом (для смазывания волос и касторовым). Клубки бечевок, шарики синьки, мятные лепешки, мячи соседствовали со стопками новеньких тетрадок — для счета, записей и школьных. И все же комнатка оставалась уютной, и если ее обитателям было так же тесно, как птичкам в гнездах, то они и были счастливы в ней, как птички; ведь многие из них (за исключением разве ласточек) поют в своих гнездах.

Вооружившись камертоном и нотами, Дэн с Мартином приступали к занятиям. Пес дремал на коврике перед огнем; Мег засыпала довольно крепко в своем кресле, пока ее не поднимал на ноги внезапный оглушительный звон колокольчика. Она вперевалку шла в свою полутемную лавочку, причем каждый ее шаг сопровождался шумом: летела со стола керосиновая лампа, гремел уголь в ведерке, а иногда даже дребезжали оконные стекла, — и пес немедленно залезал в ее кресло. Снабдив древнего старца унцией тминного семени или какого-нибудь веселого парня — пачкой сигарет, Мег брела назад к своему креслу и опускалась прямо на пса, после чего его ужасный негодующий вопль доносился до самых небес, заглушая даже голоса Дэна с сыном.

— Чем бы нам сегодня закончить? — спрашивал обычно Дэн в конце урока, и Мартин, бывало, предлагал:

— Спой «Тимми».

Вот текст «Тимми», который пелся на мотив, немного напоминающий хор из «Папаши О'Флинна»:

На третью годовщину прибытия Мартина Дэн встал очень рано, задолго до рассвета, и, оставив сына спящим, тихонько прокрался из дому вместе с собакой.

Они вышли из Тэспера, хотя было еще совсем темно и трава была вся в росе, и пошли через холмы по направлению к Чейпл-Чири. Ночь была беззвездной, но Дэн хорошо знал все извилины обманчивых тропинок, и после часа ходьбы он встретил мужчину, поджидавшего у дорожного столба. Они немного посовещались и затем продолжали путь уже вместе, а пес бежал за ними следом. Дойдя до калитки, за которой начиналось поле, они остановились и прикрепили к ней сеть, потом послали вперед в темноту собаку, а сами остались ждать зайца, которого она должна была загнать в сеть. Ждали они очень долго, до тех пор, пока не стало ясно, что собака с поручением не справилась. Дэн тихо свистнул, но она не вернулась. Тогда он открыл калитку и сам пошел по полям, шаря вдоль изгородей, но никак не мог найти пса. Ночной мрак понемногу начал рассеиваться, но долина вся была в тумане. Он вернулся к калитке: сеть была снята, его друг ушел — может быть, ему помешали? Собаки не было уже около часа. Дэн еще подождал, но ни приятель, ни собака не вернулись. Становилось все светлее, хотя пока мало что можно было различить: густой туман скрывал то, что открывал рассвет. В сырой мгле Дэна пробрала дрожь; сапоги его стали мягкими, как перчатки, на бровях нависли серые капли, так же как на усах и на тыльной стороне рук. Его черная куртка выглядела так, будто была из серой шерсти; она была плотно застегнута до самого горла, и он стоял, спрятав подбородок, бессознательно задерживая дыхание, пока не начал задыхаться. Но он не мог оставить своего пса на произвол судьбы и еще раз побрел в долину, покрытую туманом, по направлению к хорошо знакомому ему лесу, время от времени насвистывая тихонько и с большой осторожностью две ноты.