Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

Роберт Джордан пошарил во втором мешке. Взрывчатки по-прежнему было полно. Не хватало разве что одного брикета.

Он встал и повернулся к женщине. Бывает чувство сосущей пустоты, которое иногда человек ощущает, будучи разбуженным слишком рано утром, оно напоминает предчувствие катастрофы, и сейчас у него было именно такое ощущение, только тысячекратно усиленное.

– И это ты называешь «покараулить мои материалы»? – сказал он.

– Я спала головой на этих мешках, еще и рукой придерживала, – сказала Пилар.

– Хорошо, знать, спала.

– Послушай, он встал ночью, я спросила: «Ты куда, Пабло?» Он ответил: «Отлить, женщина», и я снова заснула. А когда опять проснулась, его не было, я не знала, сколько времени прошло, и подумала, что он пошел лошадей проверить, он часто так делает. А потом, – голос у нее стал совсем несчастным, – когда время шло, а он не возвращался, я забеспокоилась, а забеспокоившись, пощупала, на месте ли мешки, мешки были разрезаны, и я пошла к тебе.

– Идем, – сказал Роберт Джордан.

Они вышли наружу, была еще самая середина ночи, приближения утра совсем не ощущалось.

– Может он пробраться с лошадьми другой дорогой, минуя часового?

– Да, есть еще две дороги.

– Кто дежурит наверху?

– Эладио.

Больше Роберт Джордан не произнес ни слова, пока они не дошли до луга, на котором паслись лошади на привязи. Лошадей было три. Гнедой и серый исчезли.

– Когда приблизительно он ушел от тебя, как думаешь?

– Наверное, час тому назад.

– Ну, значит, так тому и быть, – сказал Роберт Джордан. – Пойду перетащу к себе что осталось от моих мешков и буду досыпать.

– Я покараулю твои вещи.

– Qué va , покараулишь. Один раз уже покараулила.

– Inglés , – сказала женщина. – Я понимаю, что виновата, и сокрушаюсь не меньше, чем ты. Все, что угодно, сделала бы, чтобы вернуть твои вещи. Тебе незачем обижать меня. Пабло предал нас обоих.

Выслушав это, Роберт Джордан осознал, что не может позволить себе роскоши злиться, что ему не с руки ссориться сейчас с этой женщиной. Впереди день, когда им предстоит вместе работать, и два часа с лишком от этого дня уже прошли.

Он положил руку ей на плечо.

– Ничего, Пилар, – сказал он. – То, что пропало, не так уж важно. Придумаем что-нибудь взамен.

– А что он взял?

– Ничего, женщина. Кое-что лишнее, без чего можно обойтись.

– Это было что-то, нужное для взрыва?

– Да. Но взрывать можно и по-другому. А скажи, у самого Пабло не было капсюлей и взрывного шнура? Его ведь, наверное, снабдили ими?

– Он и их унес, – жалобно ответила она. – Я сразу бросилась смотреть. Их тоже нет.

Лесом они вернулись к пещере.

– Поспи, – сказал Роберт Джордан. – Без Пабло будет даже спокойней.

– Я пойду поговорю с Эладио.

– Пабло наверняка проехал другой дорогой.

– Все равно схожу. Подвела я тебя, смекалки мне не хватает.

– Ерунда, – сказал он. – Пойди поспи, женщина. Нам выступать еще до четырех.

Они вошли в пещеру и вытащили из нее мешки, держа с двух сторон обеими руками, чтобы ничего не вывалилось из разрезов.

– Давай я зашью.

– Зашьешь перед отходом, – мягко сказал он. – Я уношу их не потому, что не доверяю тебе, просто иначе не засну.

– Мне надо получить их пораньше, а то не успею зашить.

– Получишь, – ответил он. – Поспи, женщина.

– Нет, – сказала она. – Я подвела тебя, и я подвела Республику.

– Да иди же ты спать, женщина, – мягко сказал он. – Иди поспи хоть немного.

Вершины горной гряды контролировали фашисты. Дальше простиралась долина, никем не занятая, если не считать поста, расположившегося в фермерском доме с прилегающими хозяйственными постройками и сараем, которые они укрепили. Направляясь к Гольцу с донесением от Роберта Джордана, Андрес в темноте обогнул этот пост по широкой дуге. Он знал, где устроена растяжка, приводившая в действие спусковой механизм пулемета, определил в темноте ее местоположение, перешагнул через нее и двинулся вдоль небольшой речушки, окаймленной тополями; ночной ветерок шелестел в их кронах. На ферме, где стоял фашистский пост, закукарекал петух, Андрес оглянулся на ходу и сквозь листву тополей увидел свет, узкой полоской пробивавшийся в нижней части одного из окон дома. Ночь была тихой и ясной, Андрес отклонился от берега ручья и пошел через луг.

Посреди луга с прошлого июля, когда здесь шли бои, стояли четыре стога. Никто их так и не убрал, за год верхушки их просели, и сено стало ни на что не годным.

Перешагивая через очередную растяжку, закрепленную между двумя соседними стогами, Андрес подумал: чистый убыток. Но республиканцам пришлось бы тащить это сено вверх по крутому склону Гвадаррамы, вон там, за лугом, а фашистам оно ни к чему, думал он. У них ни в сене, ни в зерне недостатка нет. У них всего вдоволь. Но завтра утром мы им зададим жару. Уж завтра мы поквитаемся с ними за Сордо. Какие же они все-таки звери! Ну, ничего, завтра утром на дороге пыль будет столбом стоять.

Он хотел поскорее выполнить задание и вернуться к началу нападения на посты. На самом ли деле он этого хотел или лишь притворялся перед самим собой, что хочет? Ему было знакомо это чувство временного облегчения, которое он испытал, когда Inglés велел ему доставить пакет. До той поры он спокойно ждал наступления утра. Чтобы сделать то, что должно было быть сделано. Он сам проголосовал за это и сам собирался это сделать. Безжалостное истребление отряда Глухого произвело на него глубокое впечатление. Но, в конце концов, то был отряд Глухого. А они живы. И что им предназначено, сделают.

Но когда Inglés сказал ему про донесение, он почувствовал то же самое, что чувствовал в детстве, когда в день деревенского праздника, проснувшись утром, слышал сильный шум дождя: это означало, что будет слишком мокро и травлю быков на площади отменят.

Мальчиком он любил травлю быков и всегда с нетерпением ждал момента, когда окажется под палящим солнцем на пыльной площади, огороженной со всех сторон повозками, чтобы перекрыть все выходы и образовать замкнутое пространство, куда, скользя по откинутой вниз створке клети и упираясь всеми четырьмя ногами, ворвется бык. С волнением, восторгом и страхом, от которого пот прошибает, Андрес ждал, когда, стоя посреди площади, услышит стук бычьих рогов по дереву изнутри клети, а потом увидит, как бык, скользя и упираясь, выскочит на площадь – голова вздернута, ноздри раздуты, уши прядают, блестящий черный загривок покрыт пылью, корки засохшего навоза летят с боков, широко расставленные глаза, не мигая, уставились из-под разведенных рогов, гладких и твердых, как сплавное бревно, отполированное песком, с острыми концами, торчащими кверху так грозно, что сердце замирает при взгляде на них.