Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

Бывало, весь год он ждал этого момента: вот бык выбегает на площадь, и ты следишь за его взглядом, пока он выбирает, на кого броситься, а потом, когда он срывается мгновенно, по-кошачьи, и мчится за кем-нибудь, наклонив голову и выставив вперед рога, у тебя на миг останавливается сердце. Да, в детстве он ждал этого момента весь год; но чувство, которое он испытал, когда Inglés отдавал ему приказание доставить пакет, было таким же, какое бывало тогда, когда, проснувшись утром, он с облегчением слышал, как дождь стучит по черепичной крыше, по каменной стене дома и вода бурлит в канавах вдоль немощеной деревенской улицы.

Он – как любой другой мужчина из его или из соседней деревни – всегда вел себя очень храбро на деревенских capeas и ни за что на свете не согласился бы пропустить это ежегодное развлечение, хотя в другие деревни на capeas не ходил. Он был способен не шелохнувшись ждать, когда на него бросится бык, и отскочить в сторону лишь в самый последний момент. Он размахивал мешком перед мордой быка, чтобы отвлечь его, если бык сваливал кого-то на землю, и не раз хватал его за рога и отводил бычью голову в сторону от упавшего, пинал ногами и хлестал по морде, пока бык не оставлял того в покое и не переключался на кого-нибудь другого.

Он не боялся дергать, крутить и тянуть быка за хвост, чтобы оттащить от лежащего на земле. А как-то раз одной рукой тянул его за хвост вбок до тех пор, пока другой рукой не достал до рога, и когда бык поднял голову, чтобы наброситься на него, стал бегать спиной вперед, кружа, не выпуская ни хвоста, ни рога, пока толпа не набросилась на животное и не прикончила его ножами. На жаре, в пыли и стоящем над площадью тяжелом духе бычьего и человеческого пота, смешанного с винными пара́ми, под рев толпы, он был в первых рядах смельчаков, нападавших на быка, ему было знакомо ощущение, когда бык мечется и взбрыкивает под ним, а он лежит у него на загривке, зажимая один его рог под мышкой, мертвой хваткой уцепившись в другой, извиваясь и соскальзывая то в одну, то в другую сторону, ощущая, что левая рука вот-вот вывихнется из плечевого сустава, но крепко держась на этой горячей, пыльной, щетинистой, дергающейся горе мышц, вгрызаясь в бычье ухо зубами и раз за разом вонзая нож в раздувшийся, мотающийся бугор шеи; и вот уже горячая струя обагряет его кулак, он наваливается всей своей тяжестью на вздувшийся загривок и всаживает, всаживает нож в бычью шею.

Когда он первый раз вот так вцепился зубами в ухо быка, шея и челюсти у него словно окаменели, и все потом смеялись над ним. Но, даже смеясь, все относились к нему с уважением. И потом он каждый год повторял этот фокус. Его даже прозвали Бульдогом Вильяконехоса и говорили в шутку, будто он пожирает быков живьем. Но все жители деревни ждали этого дня, чтобы увидеть, как он это делает, а он знал, что год за годом так и будет: сначала бык выйдет из клети, потом начнет кидаться на всех и метаться по площади, а когда все закричат, что пора убивать, он прорвется сквозь толпу и вскочит быку на загривок. А после, когда все кончится и бык под тяжестью своих убийц завалится мертвым на землю, он, Андрес, выберется из кучи и пойдет прочь, стыдясь своей выходки с ухом, но и гордясь ею по-мужски. Он проберется между повозками и отправится к какому-нибудь фонтану вымыть руки, а мужчины будут хлопать его по спине, протягивать бурдюки и кричать: «Ура нашему Бульдогу! Долгих лет твоей матушке». Или: «Вот что значит иметь крепкие cojones ! Год за годом!»

Андрес и стыдился, и чувствовал какую-то опустошенность, и был горд и счастлив, и отмахивался небрежно ото всех; он мыл руки, правую – до самого плеча, тщательно отмывал нож, потом принимал один из протянутых ему бурдюков и, прополоскав рот, чтобы избавиться от вкуса уха до следующего года, сплевывал вино на каменные плиты площади, а потом поднимал бурдюк высоко над головой и направлял струю прямо в горло.

Да, конечно. Он был Бульдогом Вильяконехоса и ни за что не упустил бы случая каждый год проделать один и тот же фокус у себя в деревне. Но он знал: ничего нет лучше того ощущения, которое испытываешь, услышав поутру шум дождя, означающий, что на сей раз его проделывать не придется.

Я должен вернуться вовремя, сказал он себе. Тут и вопроса нет – я должен участвовать в деле с часовыми и мостом. Там мой брат Эладио, моя плоть и кровь. Ансельмо, Простак, Фернандо, Агустин, Рафаэль – хотя этого, ясное дело, всерьез принимать не стоит, – две женщины, Пабло и Inglés , правда, Inglés не в счет, потому что он иностранец и выполняет приказ. Все будут в деле. И никак нельзя, чтобы из-за этого донесения я оказался в стороне. Нужно доставить пакет поскорее точно по адресу, а потом очень быстро вернуться, чтобы не пропустить атаку на посты. Я позора не оберусь, если из-за какого-то донесения не приму участия в деле. Это яснее ясного. А кроме того, сказал он себе, как человек, до которого вдруг дошло, что в том, о чем он размышлял только с точки зрения долга и чести, есть еще и кое-что приятное, – кроме того, я с удовольствием прикончу несколько фашистов. Давненько уж мы никого из них не убивали. Завтра предстоит по-настоящему важное дело. Это будет день реальных действий. День, который кое-чего стоит. Так пусть же он настанет, и пусть я буду там, вместе со всеми.

В этот момент – Андрес, по колено в зарослях дрока, карабкался по крутому склону к позициям республиканцев – из-под ног у него выпорхнула куропатка, часто захлопав крыльями в темноте, и внезапно от страха у него перехватило дыхание. Это от неожиданности, подумал он. И как им только удается так быстро махать крыльями? Должно быть, она сидела на яйцах, а я прошел слишком близко к гнезду. Не было бы сейчас войны – привязал бы я платок на соседний кустик, а днем пришел бы, нашел гнездо и забрал яйца, а потом подложил бы их под наседку, и когда вылупились бы птенцы, у меня на птичьем дворе бегали бы маленькие куропаточки, я бы наблюдал, как они растут, а когда они стали бы большими, использовал бы их как подсадных. Ослеплять я бы их не стал, потому что они были бы ручными. Или все равно могли улететь? Может быть. Значит, пришлось бы ослепить.

Жалко бы их было – я ведь сам их вырастил. Можно еще подрезать крылья или привязывать за ногу, когда используешь как приманку. Если бы не война, мы бы с Эладио пошли ловить раков в речке за фашистским постом. Когда-то мы с ним наловили там аж четыре дюжины за раз. Если после того как взорвем мост, мы отправимся в Сьерра-де-Гредос, там полно речек, где водится форель и раки тоже. Надеюсь, нам удастся уйти в Гредос, подумал он. Летом и осенью там можно жить припеваючи, правда, зимой там лютые холода. Но, может, к зиме мы уже выиграем войну.