Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

– Пилар, не говори так, – снова попросила Мария.

– Пусть забирает, – сказала Пилар, обводя пальцем мочку ее уха. – Но я страшно ревную.

– Пилар, – сказала Мария, – ты же сама объяснила мне, что между нами ничего такого нет.

– Что-то такое есть всегда, – ответила женщина. – Что-то, чего быть не должно. Но у меня ничего такого нет. Честно, нет. Я желаю одного – чтобы ты была счастлива, больше ничего.

Мария промолчала, она лежала тихо, чуть приподняв голову, чтобы Пилар не было тяжело ее держать.

– Послушай, guapa , – сказала Пилар, рассеянно, но последовательно обводя пальцем контур ее щеки. – Послушай, guapa , я люблю тебя, но отдаю ему, я не tortillera [48] Жаргонный синоним для «лесбиянки» ( исп .). , я женщина, созданная для мужчин. Это правда. Но сейчас, при свете дня, мне приятно сказать, что я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю.

– Qué va . Не пори чепухи. Ты даже не понимаешь, о чем я говорю.

– Понимаю!

– Qué va , что ты можешь понять! Ты создана для этого Inglés . Это видно с первого взгляда, ну так тому и быть. Я согласна. Ни на что другое не согласилась бы. Я не капризничаю. Я только говорю правду. Мало кто будет говорить с тобой искренне, а женщины – вообще никогда. Если я ревную – так и говорю. Как оно есть, так и говорю.

– А ты не говори, – сказала Мария. – Не говори, Пилар.

– Por qué [49] Почему ( исп. ). не говорить? – Женщина по-прежнему не смотрела ни на Марию, ни на Роберта Джордана. – Буду говорить, пока мне самой это не перестанет доставлять удовольствие. И… – она наконец посмотрела на девушку, – …вот теперь все, перестало. Больше не буду, поняла?

– Пилар, – снова попросила Мария, – не говори так.

– Ты славный крольчонок, – сказала Пилар. – А теперь убирай свою голову – хватит глупостей.

– Это была вовсе не глупость, – ответила Мария. – И моей голове очень удобно там, где она есть.

– Нет. Убирай ее. – Пилар сунула свои большие ладони под голову Марии и подняла ее. – Ну а ты, Inglés? – сказала она, держа на весу голову Марии и глядя на горы. – Какая кошка тебе язык отъела?

– Не кошка, – ответил Роберт Джордан.

– А что за зверь? – Она аккуратно опустила голову девушки на землю.

– И не зверь, – сказал Роберт Джордан.

– Сам проглотил, что ли?

– Наверное.

– Ну и как, вкусно? – Пилар повернулась к нему с улыбкой.

– Не очень.

– Я так и думала, – сказала Пилар. – Так и думала. Ну вот, возвращаю тебе нашего кролика. Да я его у тебя никогда и не отнимала. Хорошее прозвище для нее. Я слышала, как ты ее называл так сегодня утром.

Роберт Джордан почувствовал, что краснеет.

– Трудная ты женщина, – сказал он ей.

– Да нет, – ответила Пилар. – Я простая. С виду. Но на самом деле очень сложная. А ты очень сложный, Inglés ?

– Нет. Хотя и не простак.

– Ты мне нравишься, Inglés , – сказала Пилар. Потом улыбнулась, наклонилась вперед и все так же с улыбкой покачала головой: – Эх, если б я могла отнять у тебя крольчонка или тебя у крольчонка.

– Ты бы не смогла.

– Знаю, – сказала Пилар и снова улыбнулась. – Да и охоты нет. Но будь я молодой – может, охота и появилась бы.

– Верю.

– Веришь?

– Конечно, – ответил Роберт Джордан. – Только разговор этот глупый.

– Это на тебя не похоже, – сказала Мария.

– Сегодня я и сама на себя совсем не похожа, – сказала Пилар. – Очень мало похожа. Из-за твоего моста, Inglés , у меня голова разболелась.

– Можно назвать его Мостом головной боли, – пошутил Роберт Джордан. – Но все равно он полетит у меня в то узкое ущелье, как сломанная птичья клетка.

– Вот это хорошо, – обрадовалась Пилар. – Продолжай и дальше в том же духе.

– Он у меня переломится, как очищенный банан.

– Банан я бы сейчас съела, – сказала Пилар. – Давай, Inglés , скажи еще что-нибудь эдакое.

– Хватит, – ответил Роберт Джордан. – Пошли в лагерь.

– Ну да, твой долг, – сказала Пилар. – Да никуда он не денется. Я же обещала, что дам вам побыть вдвоем.

– Нет. У меня много дел.

– Это тоже важное дело, да и большого времени не требует.

– Пилар, закрой рот, – сказала Мария. – Это же грубо.

– А я такая, я грубая, – сказала Пилар. – Но и очень чуткая. Soy muy delicada. Оставляю вас одних. А разговоры про ревность – чушь. Просто я разозлилась на Хоакина, потому что увидела по выражению его лица, какая я страхолюдина. А ревную я разве что к твоим девятнадцати годкам. Да и ревность эта ненадолго. Тебе тоже не всегда будет девятнадцать. А теперь я пошла.

Она встала, уперлась рукой в бок и взглянула на Роберта Джордана, который тоже уже стоял. Мария продолжала сидеть под деревом, низко опустив голову.

– Мы пойдем в лагерь все вместе, – сказал Роберт Джордан. – Так будет лучше, да и дел по горло.

Пилар кивнула в сторону Марии, которая так и сидела под деревом молча, отвернувшись от них, ул ы бнулась, едва заметно пожала плечами и спросила:

– Дорогу знаешь?

– Я знаю, – сказала Мария, не поднимая головы.

– Pues me voy , – сказала Пилар, – тогда я пошла. Приготовлю тебе что-нибудь посытней – подкрепиться, Inglés.

И она пошла через заросший вереском луг к ручью, который бежал отсюда до самого лагеря.

– Подожди, – окликнул ее Роберт Джордан. – Пойдем лучше все вместе.

Мария сидела молча.

Пилар, не оглянувшись, лишь шутливо бросила:

– Qué va , вместе! Увидимся в лагере.

Роберт Джордан смотрел ей вслед.

– С ней ничего не случится? – спросил он Марию. – Больно уж вид у нее болезненный.

– Пусть идет, – сказала Мария, по-прежнему не поднимая головы.

– Все же, наверное, надо было пойти с ней.

– Пусть идет, – сказала Мария. – Пусть идет!

Они шли через заросли горного вереска, и Роберт Джордан чувствовал, как вереск цепляется за ноги, бедром он чувствовал тяжесть револьвера в кобуре, чувствовал, как солнце припекает голову, как холодит спину легкий ветерок со снежных вершин, а в руке он чувствовал руку девушки, крепкую и сильную. Через их сплетенные пальцы, через соприкасающиеся ладони и запястья что-то шло от нее к нему, стекая с ее запястья, ладони, пальцев – что-то свежее, как первое дуновение воздуха с моря, пробуждающее едва заметную рябь на его зеркально гладкой поверхности, невесомое, как птичье перышко, скользнувшее по губам, как листок, слетевший с дерева в безветренную погоду, такое невесомое, что ощутить его можно было даже через легкое касание кончиков пальцев, но от тесной спаянности их пальцев, ладоней и запястий оно становилось таким мощным, таким накаленным, таким требовательным, таким мучительно острым, что у него вверх по руке словно бежал ток, наполняя все тело ноющей пустотой желания. Солнце сияло на ее волосах цвета спелой пшеницы, на золотисто-смуглой гладкой коже ее милого лица, на изгибе шеи, когда он поцеловал ее, прижав к себе и запрокинув ей голову. Он почувствовал, как она задрожала от его поцелуя, и прижал к себе всем телом, ощутив сквозь два слоя ткани ее груди, маленькие и упругие; обнимая ее одной рукой, он протянул другую, расстегнул пуговицы на ее блузе, склонился и поцеловал их, а она стояла, запрокинув голову и дрожа. Потом ее подбородок коснулся его головы, и он почувствовал, как она обхватила ее ладонями и притянула к себе. Он выпрямился, крепко, обеими руками обнял ее, приподняв над землей, и снова почувствовал, как она дрожит, а потом ее губы прижались к его шее. Он поставил ее на землю и выдохнул: