Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

– Мария, о, моя Мария!

Потом спросил:

– Куда пойдем?

Она молча просунула руку под воротник его рубашки и стала расстегивать пуговицы, потом сказала:

– И ты. Я тоже хочу тебя поцеловать.

– Не надо, крольчонок.

– Надо. Надо. Я буду делать все, как ты.

– Нет. Это невозможно.

– Ну, тогда… О, тогда… Тогда… О!..

А потом был запах примятого вереска, и колкость сломанных стеблей под ее головой, и солнце, ярко сиявшее на ее опущенных веках, и то, что он запомнит на всю жизнь, – ее запрокинутая голова, утопающая в вереске, изгиб ее шеи, едва заметно и безотчетно шевелящиеся губы, трепет ресниц на веках, плотно сомкнутых, чтобы солнце не било в глаза и чтобы ничего не видеть. От просвечивавшего сквозь веки солнца все тонуло в красно-оранжево-золотисто-рыжем свете, и все окрасилось для нее в этот цвет, все – наполненность, одержимость, обладание – все обрело этот цвет, этот слепящий цвет. Для него это был темный тоннель, который вел в никуда, все дальше в никуда, в вечное никуда, тоннель, тяжело давящий землей на плечи, беспросветный, не имеющий конца, тянущийся беспредельно, всегда, всегда в никуда, в неведомое никуда, еще и еще раз во всегдашнее никуда, и вот уже из самых последних сил – вперед, вперед, вперед, в никуда… и вдруг – ожог, оцепенение, и никуда исчезло, время замерло, остались только они двое в этом остановившемся времени, и он почувствовал, как земля качнулась под ними и поплыла.

Потом он лежал на боку, головой утопая в вереске, вдыхая его запах вместе с запахом корней и земли, и солнце просвечивало сквозь вересковые кустики, царапавшие его голые плечи и бока, а девушка лежала напротив, все еще не открывая глаз, потом она открыла их и улыбнулась ему, и он сказал очень устало, словно бы издалека, но ласково:

– Привет, крольчонок.

А она улыбнулась из близи, совсем рядом, и сказала:

– Привет, мой Inglés .

– Я не Inglés , – лениво возразил он.

– Нет, ты Inglés , мой Inglés , – сказала она, обеими руками притянула его к себе за уши и поцеловала в лоб. – Вот. Ну как? Теперь я лучше умею тебя целовать?

Потом они шли вдоль ручья, и он сказал:

– Мария, я люблю тебя, ты такая чудесная и такая красивая; когда я с тобой, со мной происходит что-то удивительное, я чувствую себя так, словно готов умереть, когда мы любим друг друга.

– Я и умираю каждый раз, – ответила она. – А ты разве нет?

– Нет. Но почти. А ты почувствовала, как поплыла земля?

– Да. Когда умирала. Обними меня, пожалуйста.

– Нет. Я держу тебя за руку, и мне этого достаточно.

Он посмотрел на нее, потом перевел взгляд на дальний край луга, над которым парил, высматривая добычу, ястреб и где над горами начинали собираться большие предвечерние облака.

– А с другими у тебя было так же? – спросила Мария. Теперь они шли, держась за руки.

– Нет. Честно.

– Ты многих любил?

– Нескольких. Но не так, как тебя.

– И с ними так не было? Правда?

– Было приятно, но так, как с тобой – никогда.

– А земля действительно плыла. Раньше у тебя бывало, что земля плыла?

– Нет. Честно – никогда.

– Ох, – сказала она. – И на это нам достался только один день.

Он промолчал.

– Но хотя бы раз это у нас было, – сказала она. – А я тебе правда нравлюсь? Тебе хорошо со мной? Потом я буду выглядеть лучше.

– Ты и теперь очень красивая.

– Нет, – сказала она. – Но ты погладь меня по голове.

Он провел ладонью по ее коротким волосам, ощущая их мягкость и то, как они склоняются под его рукой и снова встают, пробиваясь сквозь пальцы, потом обхватил ее голову обеими руками, повернул к себе лицом и поцеловал.

– Мне очень нравится целоваться, – сказала она. – Но я еще плохо умею.

– Тебе и не нужно уметь.

– Нет, нужно. Если я буду твоей женой, я должна уметь делать все, чтобы всегда тебе нравиться.

– Того, что есть, уже достаточно. Нравиться мне еще больше невозможно. Я бы не знал, что делать, если бы ты нравилась мне еще больше.

– Нет, вот увидишь, – радостно сказала она. – Сейчас мои волосы смешат тебя, потому что они такие чудны́е. Но они отрастают с каждым днем. Вот станут длинными – тогда я не буду такой страшилой, и тогда ты, быть может, полюбишь меня крепко-крепко.

– У тебя чудесное тело, – сказал он. – Самое чудесное в мире.

– Просто оно молодое и тонкое.

– Нет. В прекрасном теле есть какое-то волшебство. Я не знаю, что создает его в одном и не создает в другом теле. Но у тебя оно есть.

– Для тебя, – сказала она.

– Нет.

– Да. Для тебя, всегда для тебя и только для тебя. Но этого мало, я хочу дать тебе больше. Я научусь заботиться о тебе. Только скажи мне правду, земля действительно никогда прежде не плыла под тобой?

– Никогда, – сказал он.

– Вот теперь я счастлива. Теперь я по-настоящему счастлива. А ты сейчас думаешь о чем-то другом? – спросила она.

– Да. О своей работе.

– Вот если бы у нас были лошади! – сказала Мария. – Я так счастлива, что мне хочется быстро нестись на хорошей лошади, и чтоб ты скакал рядом со мной, и чтобы мы мчались все быстрей и быстрей, галопом, и никогда не обгоняли моего счастья.

– Можно посадить твое счастье на самолет, – рассеянно отозвался он.

– И лететь за ним высоко-высоко в небе, как те маленькие истребители, сверкающие на солнце, – подхватила она. – И петлять, и кувыркаться. Qué bueno ! – Она рассмеялась. – Мое счастье их даже не заметило бы.

– У твоего счастья крепкие нервы, – сказал он, слушая ее лишь вполуха.

Потому что он был уже не здесь. Он шел рядом с ней, но голова его была теперь занята мостом, и будущую операцию он видел ясно и четко, словно предмет съемки через хорошо сфокусированный объектив фотоаппарата. Он представлял себе оба поста и наблюдающих за ними Ансельмо и цыгана. Он видел дорогу – пустой и когда по ней идет движение. Он видел, где нужно расположить два ручных пулемета, чтобы охватить как можно более широкую зону обстрела, и думал, кому поручить стрельбу из них: в конце я буду стрелять сам, а кто вначале? Он мысленно закладывал взрывчатку, закреплял шашки деревянными клиньями и соединял проводами, втыкал капсюли и подсоединял к ним запалы, протягивал шнуры, цеплял их за крюки и тянул обратно, туда, где поместил старый ящик с детонатором, а потом он начал думать о том, что могло случиться и что могло пойти не так. Прекрати, одернул он себя. Ты только что был с этой девушкой, и теперь голова у тебя ясная, какой и должна быть, а ты начинаешь волноваться. Одно дело думать о том, что ты должен сделать, другое – волноваться. Не волнуйся. Ты не должен волноваться. Ты знаешь, что, возможно, придется делать, и знаешь, что может случиться. Конечно, может.

Ты пошел на это, зная, за что сражаешься. Ты сражаешься именно против того, что делаешь сейчас сам и что вынужден делать каждый раз ради любой возможности приблизить победу. Вот теперь придется использовать людей, которые ему нравятся, так же, как ради достижения успеха военной операции используют войска, к которым не испытывают вообще никаких чувств. Пабло, совершенно очевидно, – самый умный из них. Он сразу сообразил, насколько это опасно. Женщина была всей душой за, она и сейчас за, но постепенно и до нее доходит, что предстоит на самом деле, и это уже сильно сказалось на ней. Сордо все понял с самого начала и сделает все, что нужно, но ему это нравится не больше, чем самому Роберту Джордану.