Станислав Рудольф - Дальтоник

Губерт знал, что и Павла тоже глядит на высветленный квадрат потолка.

— Павла, ты спишь?..

— Нет, — тихо ответила она.

— Можно тебя кой о чем спросить?..

— Давай!

— Мне не хотелось бы обидеть тебя… — заколебался Губерт.

— Ты сейчас человек больной, и тебе надо все прощать. — Павла все еще пыталась шутить.

Губерт, вытянув руки поверх одеяла, смотрел на мелкие брызги света, трепещущие на люстре.

— Как себя чувствует женщина, которая осталась одна?..

Павла ответила не сразу. Помолчав, сказала скептически и без наигрыша, напоминая шахматиста, обдумывающего следующий ход:

— Плохо! Трудно, Берт, особенно сначала!.. — Павла начала рассказывать о себе — видимо, темнота и мужчина рядом, который лишен возможности двигаться, придавали ей смелости, избавляя от неловкости. Она начала со взрыва у Эвжена на предприятии и похорон, к которым оставалась безучастной, оглушенная транквилизаторами. Потом полгода лечилась без особой надежды на успех. Она любила Эвжена, ей недоставало его, каждая пустяковая вещь, каждая мелочь напоминали о нем. Все, к чему он недавно прикасался, все, что они вместе выбирали в универмаге: новая люстра, коляска для Алисы — все это после его смерти стало терниями, больно ранившими Павлу. Она очень исхудала. «Вы должны решить, — сказал ей через какое-то время лечащий врач, с носом как у де Голля, — будете изводить себя воспоминаниями об умершем муже либо жить для себя и своего ребенка! Я рекомендую вам вторую альтернативу». Павла пересилила себя, попыталась как-то жить: ей удавалось, хотя и с трудом, думать об Алисе и о своей работе. Еще были родители, ее и Эвжена. Они старались помочь ей, чем могли. Свекровь раньше, чем сама Павла, поняла, что молодая женщина не может жить монашкой, отдавая бесполезный долг ее уже умершему сыну. Она сказала об этом Павле. Ее слова, видимо, стали решающими. Павла, словно слепец палкой, начала ощупывать камушки будничных радостей. Нашла в себе силу улыбаться, а позже и смеяться. Они жили вдвоем с дочкой там, на другом конце Праги, обе понемногу привыкали к уединению. Павла большей частью не замечала одиночества. Но оно стучалось к ней в дверь в самые трудные моменты. Было страшно, когда заболела Алиса… Ведь своими заботами и болью человеку необходимо поделиться. Павле же делиться было не с кем. Ее яркая внешность привлекала внимание мужчин. Павле казалось странным, что некоторых ее вдовье положение отпугивает, она не могла понять почему, другие, наоборот, липли больше, чем прежде, когда был жив муж. Кое-кто пытался выказать серьезность своих намерений, но это было притворством. Тот, кто ее любил по-настоящему, был женат, к тому же страдал малодушием. Не мог ни на что решиться. Ревнив до умопомрачения, не понимал, что Павла — женщина свободная, обязательств ни перед кем не имеет и может вести себя с мужчинами, как ей заблагорассудится. Им пришлось расстаться — впрочем, не без драматических сцен.

Три года назад она встретила Зденека. Похоже, он ее любит. Но жениться они не будут. Павла привыкла к определенному жизненному стандарту; его алименты, долги и то, что она перестанет получать пособие на Алису, — слишком сильные аргументы в пользу того, что ей разумнее оставаться лишь подругой. Почему бы ей не воспользоваться правом, предоставляемым законом? Павле уже не двадцать, она видит все в истинном свете. Глаза не застит любовь.

Павла умолкла, словно исчерпанная историей собственной жизни, поведанной каким-то странным полушепотом. Губерту не хватало находчивости, и он не сумел сказать что-нибудь подходящее. Он так и лежал, уставившись в потолок. И только после долгого молчания произнес:

— Значит, ты счастлива…

Павла не ответила.

— Слышишь?.. — Губерт, превозмогая боль, чуть-чуть повернулся на бок и взглянул на нее. Лицо ее было видно в профиль, одеяло на груди ритмично вздымалось. Слабый свет давал возможность разглядеть обнаженное плечо. Павла заснула, на удивление быстро и неожиданно, словно ребенок посреди игры. Губерт занял прежнюю, наиболее безболезненную сейчас позу.

Ощущение, будто его разбило параличом, не отпускало, но боль уже не была такой острой, лекарство, введенное врачом, начало действовать. Пришло и чувство стыда за крики и стоны, которых он не мог сдержать. Трус! Более того, экспортированный экземпляр слабака! Ни с кем и ни с чем не способен бороться! Обычно, когда Губерт подвергался тестам, выходило, что он — спортивный тип, азартный игрок. На самом же деле он — просто тряпка. Жена путается с другим, а он не в состоянии набить ему морду! Не умеет! Впрочем, а помогло бы? Видимо, его, Губерта, просто перевели в третий сорт, как во время ужина говорила Павла. Может, стоит запить? Любовник? Ну, это подтвердит женщина, лежащая рядом и тихонько посапывающая! Остается лишь третья альтернатива. Каков же он, Губерт, в постели? В силах ли сам мужчина оценить себя в этом деле? Раньше, когда у них с Дагмар бывали гости, приходили друзья и Дагмар выпивала больше нормы, она в шутку говорила о нем: «Губерт как вино: чем старее, тем лучше». Давно он не слыхивал от нее такого. Только потому, что к ним перестали ходить его бывшие коллеги и соученики со своими женами? Наверное, почувствовали, что отнимают у Губерта драгоценное время, которое он должен посвятить норкам! Нет, он убежден, что Дагмар было с ним не хуже, чем другим женам с их мужьями. Губерт делал все, чтобы их любовный акт и через двадцать лет супружеской жизни не стал простой обязанностью, он старался, чтобы им обоим это доставляло радость. Времени для жены у него действительно не было. Это единственное, чего в последние годы он не мог ей дать. Его время принадлежало норкам. Губерт знал, как их ненавидит Дагмар, отказывается ходить к ним, кормить, ее уже не прельщают даже шкурки, похожие на морской жемчуг. Ненависть к норкам Дагмар, видимо, перенесла и на него. Между норками и своим мужем она поставила знак равенства. И если ее спросят, Дагмар наверняка ответит: «Нет, мы не занимаемся любовью, не отдаемся друг другу — мы спариваемся!»

Она готовила ему не еду, а жратву. Или что-то в этом роде! Если рассуждать логично, то она голодна и идет к тому, кто дает ей хлеб. А хлеб — это время, предназначенное лишь ей. Как может он, Губерт, не видеть истинной, хотя и столь примитивной, причины ее неверности?

Он не замечает ничего вокруг, отгородившись высокой стеной оскорбленного, гипертрофированного высокомерия! И дома, и в школе. Он вечный борец против серой унылости будней, так похожий прежде на своего старого учителя Выдру, — и вдруг сдался, пал духом, избрав как самозащиту равнодушие! Искусственно выстроенные им философские принципы стали со временем его позицией! Превратились в поступки. Впрочем, это было чрезвычайно легко. Более того, не требовало даже больших усилий. Достаточно сжечь за собой мосты прежней кипучей активности, и окружающие привыкнут. В школе Губерт все больше помалкивал, на партийных собраниях воздерживался от голосования.