Татьяна Ревяко - Тюрьмы и наказания: Инквизиция, тюрьмы, телесные наказания, казни

На другой день после моего заточения в Дэвис-холл 2 я узнала от надзирательницы, что одна из моих новых соседок предлагает мне свою комнату, чтобы самой спуститься вниз, т. к. она боится негритянки, живущей напротив, которая якобы хочет ее убить. Потом выяснилось, что она преследовала совсем иную цель: ей хотелось быть поближе к какой-то своей любимице. Я не стала возражать и переселилась в более просторную комнату с хорошо окрашенными стенами и окном на юг. От моей предшественницы мне остались две циновки, большое кресло и занавески. Душевая, уборная и прачечная находились в нескольких шагах. На ночь, когда комнаты запирались на ключ, в нашем распоряжении оставался белый эмалированный горшок с крышкой. Прежде заключенным выдавались открытые алюминиевые параши старого образца, и начальство приказывало драить их до блеска. Одна женщина, приговоренная к пожизненному заключению, рассказывала, как однажды удостоилась особой похвалы надзирательницы за образцовое состояние этого сосуда.

В первый же день щуплая надзирательница-ирландка приказала мне навести порядок в хозяйственном шкафу, где хранились веники, тряпки, мыло, ненужная бумага и т. п. Работа оказалась нетрудной, и я быстро справилась с ней. Я удивилась, почему мне не поручили латать одежду, как об этом говорила начальница тюрьмы. Но впоследствии я занималась только шитьем, исключая те дни, когда добровольно вызывалась выполнять другие задания… Я работала в своей комнате. Другого подходящего места просто не было. Перед сдачей старых вещей на склад я чистила их, чинила, пришивала пуговицы. Я нашивала метки «ДХ2» на новые простыни, наволочки, покрывала, на матрасники, полотенца и скатерки перед их отправкой в прачечную. Я ремонтировала личную одежду освобождаемых женщин, не умевших шить. Все это была чистая, приятная работа, и никто меня не подгонял…

В тюрьме считается дурным тоном спросить товарища: «За что сидишь?» Но время шло, и постепенно я узнавала множество самых разнообразных историй. Стоило высказать малейший интерес к судьбе той или другой заключенной, и она сразу же раскрывала тебе свою душу. Первая женщина, с которой я подружилась, была хромая и частично парализованная — она попала в автомобильную катастрофу. Уроженка Среднего Запада, очень миловидная и по-настоящему начитанная, она некогда слыла «королевой бандитов». С помощью шайки юнцов и укрывателей краденого, работавших на нее, она организовала несметное количество хищений. Ее ребята воровали все, что плохо лежало: фотоаппараты, часы, пишущие машинки. «Королева» хвасталась своей великолепной памятью: когда следователь показал ей «плечики» для платьев, она по их виду точно определила, какому из обворованных магазинов они принадлежали. Ей предстояло отсидеть в Олдерсоне немалый срок; вдобавок власти нескольких штатов, где она тоже «отличилась», потребовали не выпускать ее по отбытии «федерального наказания», а передать местным судам для разбора дел о ее прежних преступлениях.

Или вот еще одно из моих первых знакомств: пожилая дама с тихоокеанского побережья по кличке Бабушка-бандитка, которая умудрилась ограбить банк, пригрозив клерку игрушечным пистолетом. Ей поручили регистрировать выдачу одежды, и она отлично с этим справлялась. Она походила скорее на набожную старушку, чем на арестантку…

Мою соседку по смежной комнате, женщину какого-то юго-западного штата, посадили за беспатентную торговлю виски. Она то и дело причитала: «Попасться на какой-то несчастной пинте!» Ее возмущение не имело предела — год тюрьмы, по ее мнению, можно было дать по крайней мере за один галлон (американская пинта — 0, 47 литра, галлон — 3,78 литра). Это была скромная женщина средних лет, имевшая несчастье вступить в брак с молодым мужчиной. Она перевела на имя мужа свой банковский счет, автомобиль, бриллиантовое кольцо и, наконец, бар, где тайно продавала спиртные напитки. Вскоре ее арестовали — несомненно, по его доносу. Два или три раза он написал ей в тюрьму, а потом как в воду канул. Приятельница сообщила ей, что муженек продал все имущество с молотка и укатил с какой-то блондинкой в Калифорнию. Она попыталась покончить с собой — порезала бритвой вену на запястье — и в конечном счете очутилась в нашем отделении «строжайшего надзора». Ее назначили на работу в мастерскую художественных изделий — единственное место, за которым наблюдал врач по трудовой терапии… Уходя на волю, бедняжка торжественно поклялась убить своего неверного супруга и его любовницу. Больше мы о ней ничего не слышали и решили, что она их не нашла…

Много лет назад, когда Олдерсонскую тюрьму только открыли, слова «одиночное заключение» означали нечто совсем другое, чем теперь. Речь шла о действительно полной изоляции заключенного, и эта мера наказания применялась лишь после того, как все остальные оказывались безуспешными. В одиночку сажали только за самые серьезные проступки. Теперь же к этому наказанию прибегали при любых, даже самых пустяковых провинностях. Все зависело от прихоти надзирательниц. В мужских тюрьмах одиночкой обычно служила темная подземная камера, так называемая «дыра». У нас же одиночные камеры располагались на втором этаже, где был свет и воздух, где наказанные могли видеть проходящих мимо людей и даже разговаривать с ними, хотя последнее формально запрещалось. Обычно из этих камер, находившихся в обоих концах наших коридоров, доносились вопли и крики — заключенные нередко дрались друг с другом через окошки. Днем и вечером (до того, как запирались двери), рискуя получить дисциплинарное взыскание, другие заключенные подкрадывались к одиночным камерам, чтобы хоть немного утешить пострадавших подруг.

Иной раз запертые женщины часами били кулаками в дверь, истошно вопя и требуя, чтобы их выпустили. Однажды какая-то девушка, попавшая в одиночку, подожгла свой матрас. Для нас было загадкой, как ей удалось протащить туда спички. Когда охранники прибежали гасить огонь, девушка впала в истерику. Часто мы видели, как злополучных «одиночниц», одетых в ночные рубашки и халаты, водили по коридору в душевую. Конвойные грубо обращались с ними, подталкивали в спину, пинками загоняли в камеру.

Самым серьезным нарушением правил считалась попытка к бегству. Таких попыток было немало, но все они кончались одинаково: через несколько часов пойманных беглянок приводили обратно…

Вторым по серьезности проступком считалась драка. Независимо от обстоятельств, обеих дравшихся подвергали изоляции, что, конечно, было несправедливо, ибо почти всегда одна была нападающей стороной, а другая ее невинной жертвой. Но никому не приходило в голову разбираться в причинах ссоры и устанавливать, кто прав и кто виноват. Иногда в ход пускались бритвенные лезвия. Лезвие, плотно зажатое между пальцами, — очень опасное оружие. Как-то одна заключенная попросила меня зашить ей брюки, разрезанные «в бою» на целых 6 дюймов в длину. На ноге у нее был глубокий порез. Другой девушке сильно поранили веко, едва не лишив ее глаза. В третьем случае одна пожилая заключенная, приревновав свою молодую подругу, нанесла ей глубокий удар ножом, украденным у маляров и отточенным наподобие стилета. К счастью, нож не проник в Сердце. Многие из этих кровавых стычек происходили между ревнивыми лесбийками…