Татьяна Ревяко - Тюрьмы и наказания: Инквизиция, тюрьмы, телесные наказания, казни

Одиночному заключению подвергались и лесбийки, пойманные с поличным. Практикуемая тайно, лесбийская любовь не преследовалась и как бы считалась допустимой. Надзирательницам было не так-то легко уследить за многочисленными привязанностями этого рода. Женщины придумывали десятки уловок, чтобы избежать наблюдения и слежки. Например, какая-нибудь девушка нарочно задерживала надзирательницу за рабочим столом, чтобы изложить ей ту или иную вполне законную просьбу, а в это время этажом выше ее подружки предавались любовным утехам. Иногда выставлялись «дозоры», и при появлении надзирательницы на лестнице раздавался предупреждающий сигнал — свист или пение. Если же парочку застигали врасплох, то обеих любовниц наказывали одиночным заключением, после чего расселяли по разным коттеджам. Сначала обе чувствовали себя одинокими и несчастными, тайно переписывались, обменивались сувенирами. Но, как говорят, с глаз долой — из сердца вон. Старые привязанности забывались, возникали новые.

Не могу поручиться за правдивость всего, что рассказывали женщины, побывавшие в одиночке, ибо сама никогда в ней не сидела. Рассказывали, что надзирательницы и охранницы, вопреки запрету, часто подвергали побоям посаженных в одиночку женщин, всячески издевались над ними, что они выносили из одиночек на ночь обычные параши и вместо них выдавали заключенным посудины из бумаги. Раз одна женщина выплеснула содержимое этой посудины в лицо надзирательницы… В общем, от пребывания в одиночках заключенные исправляются не больше, чем, скажем, дети, которых в наказание запирают на какое-то время в темный клозет…

Один из моих корреспондентов спрашивал меня: «В чем, по-вашему, главное различие между женской и мужской тюрьмой?» Я ответила:

«Очутившись в тихий воскресный день в мужской тюрьме, вы наверняка не увидите пеленок на бельевой веревке и не услышите плача младенцев. Физиологические особенности женщин — менструации, климактерический период, беременность — в тюремной обстановке сплошь и рядом до крайности обостряют их эмоции. Женщины, безусловно, куда менее выдержанны, чем мужчины, которые подчинены некоему кодексу мужества и не желают выглядеть плаксами и маменькиными сынками в глазах товарищей. А в наших женских тюрьмах считается вполне нормальным, когда заключенные рыдают, впадают в истерику, стенают или визжат. Уж так повелось, что мужчина в обыденной жизни, в армии или в тюрьме обязан хорошо владеть собой, не хныкать, быть тренированным и выносливым. Для женщин все это вовсе не обязательно. Они просто не замечают своей недисциплинированности, своей подчас ребяческой неразумности… Рассказывали об одной девушке, которая прибежала к надзирательнице с жалобой: «Мэри сказала, чтоб я сдохла!» Усталая надзирательница ответила: «Пожалуйста, только не поднимайте при этом шума!»..

Заключенные женщины, бесспорно, уделяют своей внешности много больше внимания, чем мужчины в том же положении. Почти все, в особенности «долгосрочни-цы», смертельно боятся рано состариться. Для многих это было главным, что поглощало их внимание. То и дело они причесывались, делали себе маникюр, мазали лицо и руки кремом, летом старались загорать, похудеть или поправиться. Многие прибывали в тюрьму коротко остриженными, но в тюрьме было невозможно как следует ухаживать за прической… Арестанткам разрешали подстригать друг другу волосы, но если они оказывались чересчур короткими, как у мужчин, виновных наказывали. И все-таки у нас было множество коротко остриженных голов. Кое-кто, желая походить на Элвиса Пресли, причесывался даже на пробор…

Обычно женщины старались хоть как-нибудь приодеться, когда шли в церковь, принимали посетителей или сдавали экзамены… По непонятным причинам женщин обязывали во что бы то ни стало носить лифчики, заставляли возвращаться в коттеджи, чтобы надеть их, непослушных наказывали. Многих это раздражало — туго натянутые бретельки мешали на работе. Многие всеми правдами и неправдами обходили это нелепое распоряжение и резонно жаловались на его неоправ-данность в месте, населенном только женщинами…

Беременных переводили на легкие работы, кормили диетическими блюдами, за их здоровьем следили врачи. Одна негритянка с Юга, мать восьмерых детей, рассказывала мне, что в тюрьме ей впервые в жизни была оказана врачебная помощь при родах. В швейной мастерской будущие матери шили для своего потомства распашонки и башмачки из мягкой белой кожи. Иногда за этой работой можно было увидеть сразу по 7–8 женщин — негритянок и белых. Когда до родов оставалось совсем немого, беременных отправляли на ночь в больницу. Утром они возвращались в коттеджи. Это делалось во избежание неожиданностей в ночное время, когда все заключенные спали взаперти.

Матерям разрешалось брать новорожденных на несколько месяцев в коттедж. Мужья или другие родственники приезжали и забирали детей домой, а если не могли приехать, то ребенка отвозила им надзирательница. В прежние годы дети оставались в тюрьме в течение 2“3 лет. Теперь этого больше не было. В отдельных случаях матери отказывались от своих детей, иной раз даже не хотели взглянуть на них. Это были совсем молоденькие, незамужние девушки или жертвы насилия. Для их детей приходилось подыскивать приемных родителей. Но присутствие младенца в коттедже само по себе оказывало на всех облагораживающее влияние. Женщины ухаживали за ним, кормили, вязали ему шапочки, крохотные свитеры и носки. Все в один голос порицали нерадивых матерей, не умевших должным образом заботиться о своих малютках.

Матерей и малышей содержали в так называемых «кормовых коттеджах», т. е. в тех, где были кухни и столовые. Матери, как правило, помогали на кухне. Бывало, дежурная надзирательница во время обеда приносила в столовую какого-нибудь младенца и тогда не было конца умилениям, охам и ахам. Страшные сцены разыгрывались при разлучении матери и ребенка, особенно если первой предстояло еще долго сидеть. Горе и тревоги этих несчастных женщин резко сказывались на их здоровье и душевном состоянии и порой приводили к тяжелым психическим травмам…

Я не могла понять, по каким причинам одних «федеральных заключенных» направляли в Олдерсон, других — в федеральные тюремные больницы, а третьих — в исправительные заведения городов или штатов. Срок наказания был здесь явно ни при чем. В Олдерсоне, например, постоянно находились «краткосрочницы», осужденные всего лишь на несколько месяцев. Я терялась в догадках.

Когда-то это «федеральное исправительно-воспитательное заведение для женщин» всячески стремилось сохранить вывеску образцово-показательного учреждения, и поэтому «неисправимых» старались сплавить в другие места. Их переводили либо в психиатрическую больницу св. Елизаветы, либо, скажем, в работный дом в Цинциннати — своего рода женский Алькатрас (Алькатрас — бывшая военная тюрьма, а с 1933 г. — «федеральная тюрьма для опасных преступников», находится на скалистом острове того же названия в бухте Сан-Франциско). За несколько лет до нашего прибытия в Олдерсон оттуда была «изгнана» целая группа провинившихся заключенных, которые варили самогон, взломали какую-то дверь и пытались бежать в автомобиле надзирательницы. Эта история до сих пор передается из уст в уста.