Зинаида Каткова - Где ты, счастье мое?

— Это… чье? Чье барахло, спрашиваю?!

— Ни… Николая…

— Так… — Костя тяжело опустился на стул, рывком оттянул высокий ворот шерстяного свитера. — Значит, Пузырьков тут отдал якорь… Ловка-ач!

Растсояная. с полыхающим липом, стоя та Качьгрп, кпепко сцепив пальцы, и не знала, что сказать, как выпутаться пз нелепого положения.

Ее растерянность не ускользнула от пытливого взора

Бахманова, самые худшие подозрения вспыхнули в нем с новой силон.

— Говори, замуж вышла или… ночевать только приходит да грязное белье стирать оставляет?

Качырий уже готова была рассказать ему всю правду, но последние слова стегнули ее, как бичом, по самому сердцу. «Не поймет, не поверит…» Она поспешно отвернулась, отошла к окну.

— Все ясно, как на картине. Разрешите поздравить, мадам?

Качырий глянула на Бахманова: не пьян ли? Нет, вроде трезвый. Но как страшно смотрит… Почему он так на нее смотрит? И вообще, как он смеет так с пей разговаривать? Кто она ему?

Она решительно подошла к столу, взялась за утюг, гневно сверкнула глазами.

— Чего ты ко мне пристал? Почему я перед тобой должна отчитываться?

Бахманов медленно поднялся, уперся могучими кулаками в столешницу и, не сводя с нее глаз, сказал:

— Ты еще не знаешь Костю Бахманова. Если замуж вышла, ладно, тут тебе никто не указ. А чтобы какому — то жлобу любовницей стать… пока я жив, этого не будет. Имей в виду, Катерина, в порошок его сотру! Костей своих не соберет! Ну, говори, вышла?

— Вышла… — ежась под пытливым взглядом Бахманова, тихо обронила Качырий. И тут же снова рассердилась. — А тебе какое дело?

— Какое мне дело, говоришь? — Костя рывком выдернул шнур утюга из розетки, шагнул к девушке, но вдруг вспомнил свой последний разговор с Микале, там, на шоссе, вернулся на свое место, уронил голову на грудь.

Бахманов, казалось, забыл обо всем на свете, забыл, где он находится, забыл о Качырий. Бледное, без кровинки лицо, потухшие глаза, две глубокие морщины на лбу.

— Слушай, Костя, я тебе все расскажу…

— Не надо! — вскочил тот. — Ничего не говори!

— Жаль мне тебя, Костя. Зря ты…

— Мне твоя жалость не нужна, я не ребенок! Ты себя пожалей. Прощай!

Он взялся за ручку двери.

— Да, забыл… Брата твоего видел. Приглашает на Новый год. С мужем. Ну, еще привет передавал…

— Костя!..

— Все! Будь счастлива!

— Костя!!!

Хлопнула дверь. Качырий отняла руки от пылающего лица, бессильно повалилась на стул. Значит, Микале тоже… Ох, что же она наделала!

Ничего не видя, Костя Бахманов, как сорванный с якоря баркас, метался по улицам вечернего города. Перед глазами, чередуясь, мелькали два образа девушки: одна. — в черном спортивном костюме и белой пуховой шапочке, веселая, с лукавыми искорками в глазах, другая — смущенная, растерянная, в простеньком ситцевом хала гике, с крепко сцепленными пальцами рук. «Все, все пропало! Эх, Мишка, Мишка, зачем ты снова разбередил душу, подал надежду? Неужто ты не знал, что она… Да ведь мы две недели не виделись. Две недели! Пузырьков не терял время… Но как же она, Катя… так быстро…»

— Ты что, ослеп?!

— Извините.

— Я вот тебе извиню — милицию позову! Ишь, моду взяли, напьются и шатаются по улице!

— Простите, мамаша. Честное слово…

— Шагай, шагай! Залил глаза-то!

«За пьяного приняла… А что, если… А, была не была! Пусть Михаил съездит по морде, теперь уж все равно».

Спустя несколько минут Костя сидел в ресторане.

Народу в зале было еще немного, половина столиков пустовала. На небольшой сцене горстка оркестрантов расставляла пюпитры. Музыканты двигались не спеша, неодобрительно поглядывая в зал.

Бахманов взял меню, но строчки прыгали перед глазами. Да и не все ли равно, что заказать. Для начала сто пятьдесят и пару бутылок пива. Ну, салат какой-нибудь. А может, бутылочку коньяку? «На свадьбе гулять не пришлось, так здесь… за её счастье… Пожалела… Утешать вздумала… На черта мне твои утешения! Не ребенок, как-нибудь переживу! «Ты одессит, Мишка, а это значит…» Ага, сейчас будет музыка! «…а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни беда». Певица ничего, толстовата немного. «Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет и не теряет бодрость духа никогда…» Никогда! Слышишь, Константин? Никогда!»

Что будете заказывать? Есть ликер, кольях «КВ», сегодня поступил.

— Подождите, потом.

«Почему она не поет? Ушла… Бережет голос. Ладно, послушаем оркестр… Зачем они это играют? Это же., это совсем не для ресторана. А, пусть!»

Бахманов оперся локтями на стол, стиснул голову руками.

Одесса… Молдаванка… Пересыпь… Море… И дым. Огромный столб дыма. Пламя охватило весь дом, взметнулось ввысь… Жарко. От жары корежатся листья каштана. А потом… болтающийся в петле отец… расстрелянная мать… надруганное тело сестренки… Ей было четырнадцать лет. Всего четырнадцать! «Ты одессит, Мишка, а это значит…» Потом морская пехота… Десант за десантом… Бои, бои, бои! «Полундра-а-а!!!» Снова бой. Последний. На самой окраине Одессы-мамы. «Костя, братишка, эту записку — в третий батальон… Скорее!» Скорее! Скорее! Скорее!.. Только бы выдержало сердце, только бы… А кругом дым, смрад, свист пуль, разрывы снарядов… Совсем рядом взметнулся столб черной земли, сильный толчок в грудь, удар и… круги. Красные круги и густая, черная мгла… Медсанбат… Санитарный поезд… Наконец, тыловой госпиталь. Неслыханный, невиданный городишко, затерянный в приволжских лесах…

— Выбрали? Что вам принести?

— Два стакана крепкого кофе.

— А еще?

— Все. Только, пожалуйста, покрепче и погорячее.

Нигде люди не знакомятся так быстро, как в дороге.

Возвращался Пузырьков из командировки поездом.В купе их было четверо, двое мужчин и две женщины.

Иван Егорович Невзоров по возрасту много старше Пузырькова. Чуть пониже его ростом, в меру полный, с большой розовой лысиной на макушке и лучиками морщинок вокруг лаз, он выглядит удивительно добродушным. Особенно примечательны его глаза: один небесно-голубой, другой карий, с золотистыми искорками. Близоруко щурясь, он то и дело рассказывает своим спутникам забавные истории. Откуда что берется. Чувствуется, что Иван Егорович за свою жизнь немало поколесил по стране, многое повидал, пережил…

На нижних местах купе расположились женщины. Одна, совсем уже старенькая, едет в гости к сыну. Она почти не принимает участия в разговоре, напьется чаю всласть тихо дремлет, а то вдруг очнется и тревожно спросит: «Поди, уж подъезжаем, нора укладываться?» — «Не беспокойтесь, бабуся, как станем подъезжать, скажем», — говорит Иван Егорович. «Едем, едем и все никак не приедем», — не обращаясь ни к кому, ворчит старая и опять затихает.