Зинаида Каткова - Где ты, счастье мое?

Нелли очнулась. Что же она, в самом деле, как статуя… Заметила, что мать вся обвисла, вот-вот упадет. У Нелли тоже слабели ноги, кружилась голова. Не хватает только обеим грохнуться в обморок на лестничной площадке — вот это была бы «классическая мелодрама».

— Не плачь… Ну перестань, перестань. Я думала, ты все еще носишь этот… как его… чурик [18] [18] Чурйк — шутливо-насмешливое название головного убора замужней женщины луговых мари. Правильно — шымакш. , а ты совсем как русская стала. Рада за тебя, — глупо лепетала Нелли, лишь бы что сказать.

Мать перестала плакать, отстранила Нелли на расстояние вытянутых рук, долго смотрела, узнавая и не узнавая. В глазах ее, омытых слезами, была мольба о прощении, застарелая душевная мука.

— Что же мы тут стоим? Приглашай в комнату, — натянуто улыбнулась Нелли.

— Да, да, — засуетилась мать, распахнула дверь, сама отошла в сторону. Спохватившись, взяла чемодан. — Проходи, доченька. Вот сюда… Тут я и живу, одна-одинехонька.

Странное чувство овладело Нелли, когда она переступила порог материнского жилья.

Мать жила на втором этаже небольшого каменного дома с двумя подъездами, паровым отоплением. Эти стандартно-розовые домики занимали несколько кварталов, образуя свой обособленный городок, утопающий в зелени. Весной каждый двор благоухал ароматом цветущей черемухи и сирени, летом напоминал зеленую чащу леса лишь кое-где, на покрытых асфальтом площадках, полоскалось на ветру вывешенное для просушки белье.

Сейчас, зимой, вид из окна не радовал глаз: серая паутина оголенных деревьев, две-три, занесенные снегом, скамейки и нелепое сооружение из столбов и перекладин с провисшими бельевыми веревками, на одной из которых болтается прогнивший детский тюфяк, Такой же унылой, жалкой показалась Нелли квартира матери. Крохотная прихожая, налево — дверь в тесную, загроможденную кухню, прямо — в комнату с ветхим, надо полагать, купленным с рук, по дешевке, шифоньером, допотопного вида диваном и этажеркой в углу, плотно забитой обтрепанными старыми журналами. Обстановку дополнял неказистый стол у окна и справа о г него кровать-полуторка с выгнутыми никелированными спинками. Несмотря на убожество обстановки, комната выглядела чистой, опрятной. Эту чистоту и опрятность придавали ей белоснежная простынь, аккуратно расстеленная на диване, голубая клеенка на столе поверх полотняной скатерти и пышно заправленная кровать с горой подушек и кружевным подзором, выглядывавшим из-под голубенького пикейного покрывала. Нелли вспомнила московскую квартиру дяди из пяти комнат, с гостиной и столовой, уставленными дорогим импортным гарнитуром, и ей показалось, что судьба снова забросила её на край света, в затерянную среди снегов деревеньку. Поймав горделивый взгляд матери, она снисходительно улыбнулась: что ж, матери эта комната кажется раем — она же ничего другого не видела. А впрочем, если сравнить с тем, что видела Нелли в раннем детстве, — скрипучую деревянную кровать с ворохом рваного тряпья, голые закопченные стены с пятнами раздавленных клопов и щербатую печь, которая вечно дымила, — мать сейчас живет богато. Как бы то ни было, её такая обстановка вполне устраивает. Даже вон этот кусок яркого сатина, прибитый над кроватью вместо ковра; даже разлапистый колючий столетник и чахлая герань, что загромоздили почти весь подоконник.

«Ах, какое мне дело, я здесь всего лишь залетная птица», — подумала Нелли, кинула на диван сумочку, перчатки и принялась снимать шубку. Мать подхватила шубку, бережно повесила в шифоньер.

Нелли сидела за столом, заложив нога на ногу, разглядывала свой маникюр и озабоченно хмурила брови, не зная о чем говорить. «Чего она так смотрит? (стоит и смотрит. Сказала бы что-нибудь…»

— Натали, доченька, ты устала с дороги. Приляг, отдохни, а я пока приготовлю завтрак.

— Ты меня извини, по давай условимся: не называй меня этим противным именем — Натали. Меня зовут Нелли. Запомни, Нел-ли! Это, во-первых. Во-вторых, изволь говорить со мной по-русски, я не понимаю этой тарабарщины.

— Да, да, нимат огыл, тунемат. Ничего, говорю, научишься.

— Представь себе, не имею ни малейшего желания. И потом, зачем?

Нелли хотела сказать, что она тут намерена пожить всего несколько дней, возможно, неделю-две, по что-то её удержало.

— Так-так, — горестно вздохнула Пелагея Романовна. — Язык свой забыла, уши режет. Нелли… Кто такое имя выдумал? Не русское и не марийское. Тарабарщина… Эх, доченька!

Пелагея Романовна отвернулась, украдкой смахнула слезу, зачем-то стала переставлять с места на место чемодан и баул Нелли.

Выговор женщины, которую Нелли никак не могла воспринять как мать, вызвал в её душе досаду.

— Я вижу, ты недовольна, что я приехала. Так я могу уехать.

— Нет! Нет! — Пелагея Романовна рухнула на колени, в страстном порыве обхватила колени дочери, зарылась лицом в складках её платья и затряслась от рыданий.

— Ну вот, опять слезы, — недовольно заметила Нелли.

— Огым, огым.. Не буду, говорю. Это я так, от радости. Ой, чего я мешкаю, надо же накормить тебя. Я сейчас! — Пелагея Романовна кончиками пальцев вытерла глаза, виновато улыбнулась, схватила с кровати подушку. — А ты приляг. Хоть на диване, хоть на моей постели. Отдохни с дороги, полежи.

— Не надо, я не устала. А вот от завтрака не откажусь.

Сейчас, сейчас все будет готово! — Пелагея Романовна скрылась на кухне.

Пожилая, много повидавшая на своем веку женщина была в полном смятении. Такой ли она представляла свою дочь, свою нежную ласточку-щебетунью Наташ! Где её шелковистые темно-русые волосы? Голова, что овсяный сноп. «Постаралась барыня-невестушка, из девушки-марийки сделала какую-то мериканку. Брови — ниточки… Большой красный рот… А ногти-то. ногти-то все равно, что у кошки. Аж загнулись… Знать бы такое, не то, что пожить, в гости бы к брату не пустила. Он-то куда глядел, зачем позволил? Ладно, какая бы ни была — дочь. Своя кровиночка. Спасибо хоть вспомнила, приехала к матери. В гости или насовсем? Нет уж, никуда я её больше не отпущу. Никуда! Вместе жить будем. Может, она с виду только такая, может, сердце-то у нее доброе, чистое. А матерью не зовет… Ничего, ничего, попривыкнет. Кому я, глупая, дитя свое доверила? Кому?» Горит материнское сердце, огнем полыхает. А что делать? Как говорится, было бы масло, можно бы блины испечь, да муки нет.

Много горя и невзгод выпало на долю Пелагеи Романовны.

Уже здесь, в городе, слышала однажды Пелагея Романовна, как пели её заводские товарки:

Эта, впервые услышанная, русская песня до глубины души взволновала деревенскую марийку. Тогда еще Пелагея Романовна не привыкла к голоду, все еще тосковала по просторам полей и лугов. «Выходит, и у русских были такие обездоленные, как я», — растроганно думала она, испытывая горячее чувство благодарности к тому, кто придумал эту песню про девушку-сиротку, одетую в лохмотья.