Зинаида Каткова - Где ты, счастье мое?

Годовалая начала лепетать, к полутора годам на ножки встала. Натали, моя Натали… А теперь — Нел-ли. — Я не понимаю этой тарабарщины». Эх, Элексей, Элексей, зачем только ты поехал в тот день на мельницу, ведь была мука, половина ларя муки было!

Незадолго до несчастья ездил Элексей в город с красным обозом. Гостинцев накупил. Дочке — красные сапожки с ушками. Выговорила: «Проходила бы и в лапотках, не купеческая дочь. Нечего зря деньги тратить». — «А ты на дочку глянь, радости-то сколько». Глянула и сама заулыбалась. Вышагивает дочка по полу в красных сапожках, важная такая, носик задрала. Заметила притихшего брата, кинулась к отцу, обхватила за шею: «Тятя, а братцу такие купишь? Купи, тятя!» Жалостливая была, хотела, чтобы радость была у всех, не у нее одной. А теперь чем её порадуешь? Хлеб двумя пальчиками держит — барыня.

Горит сердце Пелагеи Романовны, огнем полыхает. Спать ляжет — сон бежит от нее, за стол сядет — кусок в горле застревает. А что делать — не знает. И от этого еще жарче полыхает огонь в груди: сама виновата, сама…

Нелли в последний раз полюбовалась на коричневую мушку-родинку слева над уголком рта, положила карандаш и принялась одеваться. Сегодня она наденет платье-костюм, пошитый у лучшей московской модистки. Здешние приятельницы еще не видели Нелли в этом наряде. Вот ахнут! Дуры набитые, стараются копировать ее, из кожи лезут, чтобы стать похожей на Нелли. Смехота!

А вообще в этом городишке жить можно. По крайней мере, до весны. Зимой страшно трогаться куда-то. Ищи квартиру, домработницу, еще на какую нарвешься — обокрадет. Здесь надежно. Матери и платить ни за что не надо, захочется чего, дашь денег — принесет, сготовит. Только вот убожество квартиры… Даже трюмо нет. А что, если купить его, поставить вот сюда, в угол? Пусть потом останется матери, на память, все-таки заботится она о Нелли. Только хмурая все время, думает, думает, вздыхает — тоска зеленая! Не понять, чего ей надо? Нелли теперь и по марийски понимает. Вон, даже словарь приобрела. Натали называет… Ладно, пусть будет Натали, что со старухи взять. Нелли и сама мамой её называть стала. Конечно, по-марийски. Трудно ли выговорить короткое слово авай . Так нет же, все равно недовольна, все чего-то косится. И это — родная мать.

Управившись на кухне с посудой, Пелагея Романовна вышла в комнату, прислонилась к дверному косяку, сложила руки на груди, безмолвно смотрит на сборы дочери.

— Авай , может, ты недовольна, что я приехала? Может, мне обратно уехать? — притворяясь огорченной, говорит Нелли, застегивая на себе связку крупных янтарных бус.

— На одежду твою гляжу, — вздохнула мать. — Надо же такой материал испортить. Что платье, что жакетка — тьфу. Пакча ороллан шогалташ гын, ик чыват пураш ок тошт . В огород, говорю, поставить, так ни одна курица близко не подойдет.

— Пакча ороллан , — смеется Нелли. — Ну и язык! Ороллан ! Ха-ха-ха! — она схватила словарь, принялась листать. — Сейчас посмотрим, что это такое.

Пелагея Романовна тоже подошла к столу, села. Молча наблюдает за дочерью, в глазах — снисходительная усмешка.

— Так… Орол — сторож, караул. Оролаш, оролы — маш … А ороллан нет. Теперь посмотрим пакча . Пак… Пал… Ага, пакча — огород. Итак, что мы имеем? Мы имеем огород — сторож. Значит, я — огородный сторож? Ха-ха-ха!

— В книжке твоей орол — это сторож. А в народе и по-другому говорят: огородное пугало. Слыхала?

— Мый — огородное пугало? — обиделась Нелли. — Спасибо за комплимент. Не ожидала.

Мать метнула на нее взгляд. Показать? Ладно, будь что будет. Хватит, молчала, сил больше нет. Надо же когда-то начинать. она взяла с этажерки журнал «Крокодил», отыскала нужную страницу.

— Ты по книжке, так и я по книжке. Вон, гляди, не тебя ли нарисовали? Нравится?

— Ну, авай , ты приличной одежды не видела. Что ты понимаешь? В этом городе, верно, одеваться по моде нельзя, сразу скажут — стиляга. Провинция!

— Журнал-то в Москве печатали, — строго глянула Пелагея Романовна. — А что мать хорошей одежды не видела… — Пелагея Романовне! откинула крышку сундука, что стоял в ногах кровати, принялась выкидывать из него вещи. — Это что, плохое платье? А это? Ты думала, мать по-прежнему в холщовых платьях ходит, на ногах — лапти, на голове — шымакш ? На, гляди, — она кинула на руки дочери темно-синий бостоновый костюм. — Это мне, когда на пенсию провожали, от завода преподнесли. А это — от цеха, девчата мои постарались, сами связали, — на плечи Нелли лег большой мягкий платок из чистого козьего пуха.

«А дядя с тетей на свадьбу её побоялись позвать», — вдруг вспомнила Нелли. Дядя хотел, как-никак мать, но тетя запротестовала: «И думать не смей! Приедет темная деревенская женщина в холщовой одежде, в лаптях — сраму не оберешься. А что скажет Васин отец, профессор? Боже избавь, не вздумай сообщить, припрется, все дело расстроит».

Пелагея Романовна села на диван рядом с дочерью, ласково обняла за плечи, взволнованно заговорила:

— Тебе, дочка, на работу поступить надо. Без работы человек, как муха в паутине. Ровно слепой, жизни не видит. Сердцем ржавеет. Ты сейчас не на ту дорожку вышла. Кривая та дорожка, пропадешь на ней. Не тебя виню, себя. Я виновата. Одна я! Придет время, поймешь! А хочешь, расскажу, как это вышло, что ты… что мы… врозь жили. Почему я тебя, маленькую, дяде отдала. Не совсем, погостить только, а вышло… видишь, как…

В этот вечер Нелли никуда не пошла: разговор с матерью затянулся до полуночи. Нелли вскипятила чай, собрала на стол, причем вызвалась на это сама, дескать, ты рассказывай, я все сделаю. Потом, лежа в постели, они продолжали разговаривать. Никто никогда не говорил так с Нелли. Дядя все больше шутил, насмешничал, поддразнивал, тетя читала наставления, учила жить. Оба они были большие, умные, а Нелли в их глазах — маленькая глупышка, которую надо постоянно водить за руку, утирать нос. Одна Егоровна, приходящая домработница, бывало, поругивала Нелли как взрослую, заставляла заправлять за собой постель, требовала, чтобы Нелли не раскидывала свои вещи за что и была рассчитана, заменена толстухой Лизой.

Мать не насмешничала, не читала наставлений, она рассказывала. Говорила, как с близкой задушевной подругой, делилась тем, что наболело на душе, о чем, может, никогда никому не говорила, прятала в себе. Не плакала, не заламывала рук, не жаловалась на судьбу, никого не проклинала — просто вспоминала былое, и плохое, и хорошее. Иногда умолкала, как бы переживая вновь, потом снова принималась рассказывать. Нелли слушала, и странное ощущение владело ею: за рассказом матери, она, как сквозь тонкую пелену тумана, видела совершенно иную жизнь, о которой и не подозревала. Эта жизнь, как времена года — то холодная зима, то жаркое лето, то бурливая весна, то осенняя слякоть. И люди в этой жизни, полной суровых ветров и палящего зноя с редкими проблесками ласкового весеннего солнышка, не такие, как её дядя и тетя, как сама Нелли. Они, эти люди, сильные, гордые, чистые душой, готовые ь любую минуту прийти на помощь друг другу. Мать и сейчас какими-то незримыми нитями привязана к этой жизни, к этим людям, а Нелли — в стороне. «Не на ту дорожку вышла…». Может быть, не на ту. Но при чем тут мать? Ежели уж кого винить, так это тетю — она же воспитала Нелли, вывела на «кривую дорожку». А с другой стороны, что плохого сделала ей тетя? Жила бы Нелли здесь, с матерью, стала бы такой же заводской рабочей, только и всего. Всю жизнь прозябать за станком… Нет! Поздно. И не надо, думать об этом, матери — свое, ей — свое.