Зинаида Каткова - Где ты, счастье мое?

Правда, все правда. Мало ли безродных девушек-батрачек, опозоренных богатым хозяином, кончило свою жизнь в петле пли в глубоком омуте; мало ли их насильно выдано замуж за постылого богатея-вдовца, сведшего в могилу не одну жену. Может, такая судьба была уготована и ей, дочке бедняка Романа синеглазой Палаш, если бы не Советская власть, не колхозы. Не стало кулаков-богатеев, радостно, легко было работать в колхозе — не на хозяина, на себя. Нашелся и жених — пастушок из соседнего села, добрый, тихий Элексей, тоже круглый сирота. Вместе стали работать в колхозе, вместе по бревнышку, по жердочке сколотили себе избенку взамен развалюхи, что досталась ей от горемыки-отца. Одно огорчало Элексея и Палаги — родится ребенок, года не проживет, умирает. Только двое и выжили, сынок да дочка, росли, резвились на радость родителям. А тут, как снег на голову, обрушилась беда. Страшное, непоправимое несчастье. Поехал Элексей на мельницу-ветрянку намолоть муки из зерна нового урожая, а привезли его домой замертво — раскололся жернов, осколком зашибло Элексея. Куда только не возила его Палаш — и в Йошкар-Олу, и в Казань, последнюю коровенку продала, а мужа спасти не смогла. Головой все маялся, заговариваться стал, а там и вовсе помутился рассудок, в больнице и помер. С той поры и покатилась её жизнь через пень-колоду.

Тем летом, когда схоронили Элексея, нежданно-негаданно приехал брат Палаги. Еще подростком он ушел в город на заработки, писал, что поступил учиться, долго учился и вот приехал на побывку — в шляпе, в городской одёже, не узнать. Говорил, что служит на хорошем месте, в Москве, женился, дочку своего начальника взял, живут хорошо, богато. Обрадовалась Палаги родному человеку, распахнула перед ним душу, наревелась всласть. А потом воспрянула духом. Не одна она, брат у неё, в люди вышел, начальником стал и её не оставит в беде, поможет поднять детей на ноги. Самой ей ничего не надо, только бы детей вырастить, выучить, в люди вывести. Коровушку бы, плохо детям без молочка.

— Вышлю я тебе денег на корову, — обещал брат. — Осенью купишь. Сейчас, в летнюю пору, хорошую корову по найти. А пока суть да дело отпусти со мной меньшенькую, пусть погостит до будущего лета, окрепнет. Ишь, какая худущая! Жена у меня не работает, своих детей нет, не обидим. А летом приедем с женой вместе, привезем. Глядишь, к тому времени хозяйство свое поднимешь да и я без помощи не оставлю.

Боязно было отрывать дочку от себя да как обидишь брата? И то — целый день Натали одна в избе, то ли пожару наделает, то ли в колодец упадет. На старшего надежда плоха — парнишка, ему бы только носиться по улице.

Вот так и рассталась с дочкой своей единственной, ласточкой сизокрылой. На корову, выходит, променяла се. Да и корову потом в Москву проездила, дочку хотела вызволить — где там, даже увидеть ни разу не довелось.

А потом — война. Худо ли, бедно ли перебедовала её. Всякое было, такое, что не приведи бог испытать снова. Одно утешало: дочка живет в тепле, в достатке, толстенькая такая на карточке, нарядная, на ножках — ботиночки.

Брат на войну не ходил, глазами он слаб, да еще, писал, в груди болезнь какую-то нашли. Так всю войну и просидел дома, подле бабы своей. А вот сыночку её, брату Нелли, не повезло. На второй год войны повестка ему пришла. Три года воевал без единой царапинки, а перед самым концом войны, надо же случиться такому, получил тяжелое ранение, долго мытарился по разным госпиталям, а напоследок привезли его в Йошкар-Олу. Чтобы быть поближе к сыну, Палаги тоже переехала в город, поступила на завод, получила угол в бараке. Не одна она покинула в те годы родную деревню, многие заколотили свои избы, а то и вовсе продали, прижились на новом месте. Прижилась и Палаги. Сперва работала подсобницей, потом выучилась на фрезеровщицу. Старалась. Не зря же ей в числе первых дали квартиру, как только завод начал строить свои дома. И печку топить не надо — батареи греют, и ведрами воду таскать — сама из крапа течет. Живи, не тужи. А тужить приходится. Одна. Сынок так и не встал на ноги — догорел, как свечка.

Когда работала на заводе, не скучала. Некогда было скучать, целый день на людях, в шумном цехе, за станком, как в большой дружной семье. Да и вечером то собрание какое, то девчонки придумают культпоход и её тянут с собой — в кино, на спектакль. Ученицы ее, как все равно что дочки. Осенью проводили на пенсию. Тут уж не хочешь, да заскучаешь. Соседи с утра до вечера на работе, ребятишки, что постарше, в шкоте, малыши в садике. Одна на весь подъезд. Правда, не забывают её «дочки», забегают вечерком или в выходной день. Да ведь видит она: не до нее им, свои у них заботы, свои дела. Сама скажет: «Идите, погуляйте, а я прилягу, отдохну — ночь-то плохо спала». Они и поверят, упорхнут, как стайка птичек. Этак почти совсем отвадила их. Какой интерес им со старухой сидеть, пусть резвятся пока молодые.

Дочь приехала… А радости нет. Ровно и не её дочь, квартирантка. Про себя ничего не рассказывает и про мать ничего не спросит. Валяется целый день на диване, с книжкой, к вечеру начинает «штукатуриться», потом куда-то уходит. Подружек себе завела, такие же накрашенные куклы с соломенными волосами. Глаза бы на них не глядели. Все хихоньки да хаханьки, ни одного путного слова. Как она будет жить? Ведь ни постряпай, ни в квартире прибрать, ни постирать на себя. В магазин за продуктами не сходит: вот тебе деньги, купи то-то и то-то. Тьфу! А деньгами сорит, видать, не поскупились дядя с теткой, отвалили денег кучу. Все чего-то ходит на вокзал, похоже, ждет кого-то. Уж не приехать ли за ней должны? Приедут, заберут, не удержишь. Как станешь её удерживать? За мать не считает, вроде стряпки при ней. Батрачка, у родной дочери в услужении.

Горит сердце старой женщины, огнем полыхает. Спать ляжет — сон не идет, есть сядет — кусок в горло не лезет. Постаралась невестушка, душу дочери подменила, разум из головы вынула. Что с того, что телом крепка, здоровьем пышет, коли ветер в голове.

Целый вечер мечется Пелагея Романовна по комнате, места себе не находит. Все чаше и чаще вспоминается далекое, безвозвратное.

…Шумит, волнуется густая колхозная рожь. Вдали стрекочет конная косилка Элексея. Возле леска, где поле перерезано петляющим оврагом, бабы жнут серпами. В небе поет-заливается жаворонок. Жарко, пот заливает глаза, хочется пить. Палаги подходит к суслону, где в холодке забавляется её крошка Натали. Старшенький с ватагой ребят умчался в ближайший лесок по малину. Палаги пьет из берестяного туеска теплый квас, улыбается дочке. Девочка тряпицей обертывает свою босую ножонку, весело лопочет: «Оньо, оньо, илим пиям», что должно означать: «Гляди, гляди, я обуваюсь». — «Хорошо, хорошо, — хвалит Палаги. — Играй себе, скоро братик придет, малинкой угостит». А он тут как тут. На загорелой ладошке — лопух, на нем — горка душистой лесной малины. «Ешь, мама, я еще принесу». — «Спасибо, сынок, корми сестренку и поиграй с ней».