Зинаида Каткова - Где ты, счастье мое?

Генок и тут не обиделся.

— Ладно. Кость, дай свой мотоцикл.

— Зачем он тебе?

— На мэ-тэ-фэ съезжу.

— Волшебного молочка отведать?

— Ага. Доярочку полапаю. Ты ж не захотел.

— Слушай, Геннадий, — Бахманов покачал увесистым кулаком. — Чтобы это было в последний раз. Чего ты на женщин кидаешься? Мать у тебя была?

— Нет.

— То есть как это нет? Ты что, с неба свалился?

— Потаскуха была, матери — нет.

— Да как ты смеешь?! — Бахманов схватил парня за грудки, приподнял со стула.

Генок попытался высвободиться, не вышло. Тогда он пригнулся и, как загнанный зверек, глядя на Бахманова побелевшими бешеными глазами, весь дрожа от клокотавшей в тс-а злобы, закричал:

— Смею! Стерва она была! П-пусти!

Бахманов был изумлен. Никогда он не видел Геннадия в таком исступленном состоянии. А тот бегал по комнате, натыкался на мебель, отшвыривал ногами, бил кулаком и яростно выкрикивал:

— Интересно, да? В душу лезешь, да? Знай: потаскуха она была! Вон с тем… рыжим… меня прижила! От мужа… к нему бегала! А потом бросила! Меня! Думаешь, я… титьку мамкину видал? Не видал… ее. Стерва она! Стерва! Стерва!!!

Он ничком бросился на кровать, зубами вцепился в подушку, рвал её, грыз, рыча по-звериному и трясясь, как в лихорадке.

Бахманов подошел, положил руку на плечо.

— Прости, Генок. Не знал я…

Тот резко вскинул голову, глаза были полны слез.

— А тебе надо знать, да? Надо, да?

— Клянусь тебе: никому ни слова!

Бахманов принялся наводить порядок в комнате. Заметил на улице ватагу парней, посоветовал:

Ребятня идет. Кончай истерику, в город поедем.

— Тиграна пусти. Царапается…

Собака бросилась к хозяину, принялась лизать ему руки, лицо, радостно повизгивала.

— Тиграша…

Генок притянул собаку к себе, уткнулся в её мягкую густую шерсть на груди. Запал псины ничуть не отталкивал его, наоборот, успокаивал, смягчал душевную боль, застарелую обиду.

Бахманов, выгнув бровь, неодобрительно посмотрел на паренька, хотел сказать: «ты его еще на постель затащи с грязными-то лапами», но промолчал.

Если бы мог знать Бахманов, что произошло семнадцать лег назад, за три года до войны, в одной глухой лесной сторожке, где Геноку суждено было появиться на свет. Бахманов, как и миллионы других людей, с детства запомнил тепло материнских рук, её ласковый голос, её лучистый бесконечно нежный взгляд. Генок никогда не знал своей матери, он запомнил другое — теплые бока собаки Альмы, её горячий шершавый язык, её умные глаза, её грозное рычание, если кто-то чужой подходил к избушке лесника. Никому на свете не смог бы признаться Генок, что его вынянчила борзая собака Альма. Вот это-то и давит ему на душу, вызывает лютую ненависть к той, которая родила его, а потом, как он считает, бросила на произвол судьбы. Не знает Генок, что мать его, бедная сиротка-пастушка, полюбившая рослого неразговорчивого лесника, ни в чем не погрешила перед сыном, что виноват во всем только один человек — отец, сынок раскулаченного богатея из-под Прииска, бежавший из ссылки.

В ту ночь лесник приехал домой на рассвете. Жена с вечера мучилась в родовых схватках. «Умоляю., скорее… к доктору…» — «Лошадь притомилась. Разродишься сама, ничего с гобой не станется». Чего греха таить, в глубине души он опасался за жизнь жены, которую по-своему любил и даже жалел, но еще больше опасался, как бы жена, там, в больнице, не наговорила лишнего — ведь одной ей он открылся, скинул тяжесть с души, и она не отшатнулась от него, не донесла властям. Перед обедом родился сын. «Ну вот, говорил я тебе…» — «Помираю я… ребеночка…»

Забыв обо всем, он кинулся запрягать лошадь. В больницу привез уж мертвую — померла в дороге.

Вечером долго глядел на крохотное беспомощное существо, завернутое в тряпицу. В настежь распахнутую дверь заглядывали звезды, глухо шумел лес. Красный сморщенный, как старичок, мальчонка крутил головенкой, жалобно разевал ротик: «Уа-уа-уа…» Думал, не жилец на свете, окачурится на козьем-то молоке, без материнского присмотру. А он, шельмец, выжил.

На войну лесник не ходил — еще будучи одиноким, в схватке с медведем покалечил левую руку.

Генок дичился людей, не знал их, а в лесу чувствовал себя как дома. Шестилетним он набрел на табор цыган, долго украдкой следил за ними, за их непонятной жизнью. На другой день пришел снова — утром. В таборе было тихо, ни песен, ни плясок, лишь у потухающего костра копошились цыганята, выгребали из горячей золы печеную картошку. Генок подошел, протянул руку. «Дай!». Цыганята уставились на него, потом сердито загомонили, прикрывая руками картошку. Подошла старая цыганка с желтыми ободками в ушах. «Чего тебе, красавчик?» — «Картошки хочу, — сказал Генок, на всякий случай пригрозил: — Лес наш. Вот скажу тяте, леснику… Альма!» Собака села у ног своего маленького хозяина, злобно насторожилась. «Ах, какая хорошая собачка! — восхитилась цыганка, отгребла в сторону несколько картофелин. — Садись, красавчик, кушай». Она по-своему что-то сказала старшему цыганенку, тот сбегал, принес ломоть хлеба и кусок вареного мяса. Половину мяса и хлеба Генок отдал Альме. К вечеру собака стала беспокоиться, тянуть Генока домой, он грубо прогнал ее, потому что решил остаться у цыган. С ними было хорошо, весело. Никогда Генок не слышал таких песен, музыки, не видал таких плясок. Вернувшиеся в табор молодые цыганки ласково гладили его спутанные волосенки, задарили лакомствами. «Хочешь быть вольным, красавчик?» — «Хочу». Но Альма привела отца. Отец сердито кричал на цыган, ругался. А на другой день табора на месте не оказалось — ушли цыгане. «Ты виновата! — со слезами кричал Генок на верную Альму. — Зачем привела тятьку? Я тебя просил, да? Просил?» Потом они с Альмой лежали на мягком мху, Генок просил у Альмы прощения за то, что больно поколотил ее, говорил: «Если они опять приедут, мы уйдем с ними. Ладно? Насовсем уйдем! А тятьке ты не говори, ладно?» Собака виновато смотрела на него старческими, слезящимися глазами, согласно помахивала облезлым хвостом.

Восьмилетнего, отец отвел его в ближайшую деревенскую школу за пять верст. Так для Генока началась совсем другая жизнь — интересная, полная неожиданных открытий. Оказывается, петь и плясать умеют не только цыгане и говорить на непонятном языке могут не только они. В первый же день Генок спросил своего соседа по парте: «Ты цыган, да?» — «Нет, я мариец». — «А она цыганка, да?» — Генок показал на черноволосую девчонку. «Зульфара? Нет, она татарка. А ты кто?» — «Не знаю». — «А я знаю, ты — русский. Ваня тоже русский». — Аркаш показал на сидящего впереди, рядом с Зульфарой, белобрысого крепыша.

В школе Геноку очень нравилось. Понравилась ему и деревня. Зимой, в сильный мороз или буран, Генок оставался ночевать у своих новых товарищей. Особенно крепко он подружился с Аркашем и Ваней. Генок узнал, что у каждого из его сверстников есть не только отец, но и мать. У некоторых отец погиб на войне, но мать все равно есть. У Аркаша еще есть и бабушка, а у Вани — братишки и сестренки. У Генока только отец. А мать? Была у него мать или её не было? Этот вопрос мучил Генока, отравлял ему жизнь.