Зинаида Каткова - Где ты, счастье мое?

— Что ж, сходи. Подучишься, настоящим корреспондентом станешь. Сиди себе дома, пописывай. — О чем?

— Как это, о чем?

— Ты говоришь: сиди дома, пописывай. Вот я и спрашиваю: о чем? О том, как готовлю обед, стираю, мою полы, так, что ли?

— Чего ты хочешь? — в голосе Пузырькова сквозило раздражение.

— Чтобы писать в газету, надо быть в гуще жизни, с народом. А я — как птица в клетке. Почему ты не разрешил мне поступить на работу?

— Потому что не хочу, чтобы ты была у кого-то на побегушках. Секретарь-машинистка… Тоже мне, нашла себе работу!

— Удивляюсь, как ты мог жениться на секретаре народного суда, товарищ главный инженер? — язвительно сказала Качырий. — Взял бы учительницу, врача или агронома. А впрочем, понимаю: тебе нужна была домохозяйка, стряпка, которая бы создавала тебе уют — стирала, стряпала…

— Катя!

— …и жила только тобой. Сколько же в тебе, Николай, тщеславия, эгоизма. А я-то думала…

— Перестань! Ты упрекаешь меня в эгоизме, а сама думаешь только о себе. Да-да!

— По-твоему, ради себя я писала эту статью, ходила в райком? — Качырий потрясла газетой, в сердцах кинула её на стол. — Людям это было нужно, деду Савлию, тетке Матре, другим колхозникам, до которых тебе, главному инженеру МТС, коммунисту, нет никакого дела! Помнишь, как ты ругал меня, отговаривал? Нет, Николай, не по той дорожке ты идешь. Обидно мне за тебя и… больно, — губы Качырий дрогнули, она отвернулась.

Пузырьков молча курил, искоса поглядывая на жену. Наконец, притушил окурок, тихо обронил:

— Не любишь ты меня, Катя. Сознайся, ведь не любишь?

— Не знаю.

Качырий не лгала, в эту минуту она сама не могла разобраться в своих чувствах к мужу. А может, такая она и есть, любовь — не всегда солнышко ясное, случается и дождь, и ненастье?..

Снова наступила весна, по оврагам и буеракам, пенясь, забурлили мутные вешние воды. В лесу, на затененных местах, снег еще сохранился, но уже не искрится, не слепит глаза, лежит плотным слоем и как бы говорит солнцу: «Сколько ни грей — не сдамся, не растаю!» Улыбчивое апрельское солнце обрушивает на землю потоки теплых ласковых лучей, гладит ветки деревьев с набухшими почками, ноздреватит снег.

На полях появились большие плешины оттаявшей земли. С каждым днем они расширяются, покрываются нежной зеленью озимых хлебов. Озорной ветер-низовик колышет тонкие, еще не окрепшие листочки и бежит дальше, с ходу налетает на оставшиеся там и сям островки потемневшего разбухшего снега, гонит его, съедает.

Каждый год на землю приходит весна, радуя сердце хлебороба, вселяя в него надежду на лучшую жизнь. Но нынешняя весна, весна первого года семилетки, — особенная. А ведь минуло всего каких-то пять лет. Много это или мало? Что такое пять лет в истории человечества? Песчинка, невидимая глазу. Но если приглядеться к жизни, припомнить, сколько событий произошло за эти пять лет, — дух захватывает. Думал ли Микале, что в скором времени советские ученые запустят в космос искусственный спутник Земли? Да он и слова-то такого не слыхивал: космос. А теперь оно стало почти таким же привычным, как небо, где летают реактивные самолеты. Думал ли он, Микале, что уже в нынешнем году советская космическая ракета полетит к Луне и станет новой планетой — спутником Солнца? Такое ему и во сне не снилось. Планета, сделанная руками человека… Подумать только! Нет, теперь уж Микале ничему не удивляется. Теперь он твердо верит: все, о чем говорилось на внеочередном двадцать первом съезде партии, сбудется. К концу семилетки жизнь станет неузнаваемой: построят новые фабрики, заводы, жилые дома, появятся новые машины, оборудование. Так что Микале не зря окончил десятый класс и поступил в политехнический техникум. Нельзя уподобляться лежачему камню, обрастать мхом, когда вокруг столько изменений. Вон даже МТС с прошлого года стали не МТС, а ремонтно-технические станции.

— Знаете, о чем я думаю, — обратился Яшмолкин к сидящему рядом Невзорову. — Давно бы надо передать всю технику колхозам. У кого земля, тот пусть и владеет машинами. А то, что же получается, как будто со стороны нанимали пахать, сеять, а расплачивались за это хлебом.

— Каждому овощу свое время, — задумчиво сказал Невзоров. — И теперь еще не все колхозы приобрели нужное количество машин — не хватает средств.

— Так ведь государство даст на это ссуду!

— Дает. По дальновидный хозяин, беря деньги взаем, рассчитывает, когда и чем будет отдавать долг. Без этого нельзя. За годы войны и послевоенной разрухи сельское хозяйство пришло в такой упадок, что потребуется немало времени, чтобы восстановить его, поставить на новые рельсы. То, что сделано, это только начало.

— Не слишком ли много начал, — усмехнулся Яшмолкин. — После сентябрьского Пленума ЦК говорили: «Это только начало», после двадцатого съезда партии — тоже, теперь, спустя еще три года, снова говорим: «Это только начало».

— Да, и еще не раз будем начинать… Сделаем одно — приступим к другому. Кое-кому кажется, что теперь все трудности позади, впереди — гладкая дорога. Нет, впереди еще много трудностей… Пока не выйдем на какой-то определенный рубеж.

— Как у нас, пока не выберемся на шоссе, — пошутил Яшмолкин.

Сегодня Яшмолкин завез минеральные удобрения в один из самых отдаленных колхозов района, и там, в селе, встретился с редактором районной газеты. Иван Егорович по заданию райкома несколько дней занимался контрактацией телят у, так называемого, частного сектора. Как раз сегодня срок его командировки кончился, и Невзоров, не любивший терять времени зря, крайне обрадовался подвернувшейся машине.

Дорога — хуже некуда. Рытвины, ухабы, глубокие колеи, заполненные талой водой. Того и гляди, сядешь на дифер и тогда снова вылезай из кабины, берись за лопату, копай эту чавкающую глину, будь она неладна.

Яшмолкин в своем деле виртуоз. Но из-за этой «виртуозности» шофера Иван Егорович отбил себе все бока. Краем глаза он следит за тем, как мускулистые руки водителя вдруг круто поворачивают руль влево, потом, так же круто, — вправо. Машину бросает из стороны в сторону. Иван Егорович обеими руками хватается за железную скобу на переднем щитке машины, вжимается в расхлябанное сиденье.

Наконец машина, с натужным ревом преодолев крутой подъем, выбралась на шоссе.

Невзоров облегченно перевел дух, выпрямил спину.

— Ну все! Будем надеяться, что больше толкать машину не придется.

— Теперь можете подремать до Масканура, — смеется Яшмолкин.