Зинаида Каткова - Где ты, счастье мое?

Невзоров заторопился в редакцию.

Зайти пли не зайти? Как она встретит… А вдруг холодно взглянет, скажет: «Зачем явился?» — и отвернется. Что тогда ответить? Сказать, что зашел проведать Михаила… А она спросит: «Почему же раньше, когда меня тут не было, глаз не казал?» Признаться, что захотелось повидаться… А зачем он ей нужен? Да и как он теперь посмотрит ей в глаза?..

С такими мыслями Костя Бахманов уже в который раз проходит мимо дома, где живет шофер Яшмолкин, некогда бывший его закадычным приятелем. Из окна, поверх белых занавесок, сквозь тюлевую штору струится мягкий свет. Ни звука, ни тени, словно там, внутри, никого нет.

А кругом шумит-ликует весна, разливается соловьиными трелями, дурманит ароматом цветущих яблонь и вишен, будоражит душу воспоминаниями о далекой юности, что сгорела в огне войны, пробуждает несбыточные надежды, и ноги сами несут Костю туда, куда пути — дорожки ему давно заказаны.

Целую вечность Костя Бахманов не бывал в Маскануре, словно уехал за тридевять земель, отрешился от всего, что когда-то было для него необходимо, как воздух. Как он ругал себя за то, что в тот далекий зимний вечер погорячился. Разве для этого Михаил тогда дал ему адрес Кати? «Как вернешься, проведай мою сестренку. Просто так, по-товарищески». Проведал… Сходу налетел с упреками, с угрозами… Как он обидел её тогда! Может быть, именно эта обида и толкнула Катю на сближение с Пузырьковым…

Вскоре она заболела… Почему он, Костя, ни разу не навестил её в больнице, когда Пузырьков… почти каждый день бывал у нее. Не нашел в себе мужества посмотреть ей в глаза, извиниться… Боялся, что она не захочет его видеть… В канун Нового года решился. Ему повезло — достал букет живых цветов, ради которых объездил весь город. увидел во дворе больницы знакомый «газик» и снова заштормило в душе. Даже записки не оставил…

Бахманов постоял у знакомого подъезда, кинул взгляд на освещенное окно и медленно пошел дальше. Думы, думы, думы… Они больно ранили, жгли душу, вызывая в памяти то одно, то другое. Бахманов вспомнил то летнее утро, когда Катя впервые пришла на работу. Да, он сам позаботился о том, чтобы Катя работала в МТС, не сидела затворницей дома, хотел хоть изредка видеть ее, перекинуться, словом, поэтому и послал Генока сказать ей, что есть свободная должность. И вот первый день работы. Рано утром Костя, тайком от всех, поставил на её стол большой букет гладиолусов. Где-то около десяти зашел в приемную. «Доброе утро, Катя». — «А, Константин Ильич! Здравствуйте». — «С выходом вас…» — «Спасибо». Только и всего. А стоило появиться Пузырькову, как вся она преобразилась, расцвела. Пузырьков наклонился, понюхал цветы. «Как хорошо пахнут! Откуда они у тебя?» — «Ой, не хитри, Мику, я все знаю!» И ему, Бахманову; «Николай всегда дарит мне гладиолусы. Однажды даже зимой где-то раздобыл их, принес в больницу». Пузырьков колко взглянул на Бахманова, видать, понял, но только усмехнулся: «Чего не сделаешь ради любимой жены, правда?» А через час пришел в мастерские, отозвал Бахманова в сторону, ядовито прошипел: «Не вздумай похвастаться Кате своими цветами — все равно не поверит. А вот на партбюро пропесочить могут — за моральное разложение, за попытку внести разлад в чужую семью». Какая сволочь! Да и сам-то он, Костя, хорош, сентиментальный дурак! Додумался дарить чужой жене цветы. Но причем тут чужая жена? Просто он хотел сделать Кате приятное, как-то отметить первый день её работы на новом месте. Разве ж поймет это Пузырь…

Да, вот тогда-то осенью Костя и уволился из МТС, устроился в городе. Испугался Пузырькова? Нет. Ушел, чтобы не видеть её и его, не травить душу. Даже Генока, что изредка навещал его, однажды выругал: «Не напоминай!» Забыть хотел, вычеркнуть навсегда. Казалось, забыл, вырвал её из сердца, только иногда, при случайном воспоминании, испытывал тихую боль. Думал, со временем и эго пройдет. А вот не прошло. Стоило Геноку прийти и сказать, что Екатерина Павловна ушла от Пузыря, к брату своему перебралась, как все ожило, словно не было этих пяти лет, не было… Нелли.

Нелли… С виду простая, беспечная девчонка, а копнешь поглубже — не обрадуешься.

Они познакомились в тот вечер, когда так трагически ушла из жизни её мать. Нелли боялась оставаться дома одна, просила заходить. Он заходил, иногда один, чаще с названным братишкой Геноком. Постепенно они стали друзьями. Оба одинокие, обездоленные… По крайней мере, так ему казалось. Да, он знал, что у Нелли есть муж, живет где-то в леспромхозе. Нелли уверяла, что с мужем у нее все кончено — он там увлекся какой-то медичкой. Возмущалась, когда от Василия приходили письма, денежные переводы. «Как он смеет писать, посылать деньги! Завтра же отошлю назад!» Однажды поехала к мужу, чтобы получить согласие на развод. Вернулась ни с чем. «Идиот! Зачем он мучает меня, когда сам скоро будет отцом!» Кинулась Косте на грудь, разрыдалась. «Костик! Ты у меня один во всем свете. Костик! Какая я несчастная… Неужели и ты, Костик, покинешь меня? Нет, я этого не переживу!»

Почему он в тот вечер не ушел? Между ними еще не было ничего… Стоило уйти… Да, надо было уйти. Не ушел. Нелли перестала плакать, снова стала веселой, беспечной. «Костик, давай выпьем и ни о чем не будем думать. Выпьем за нашу дружбу». На столе появился коньяк, ломтики лимона, конфеты…

Под утро в дверь постучали. Еще и еще…

— Кто там?

— Родная, открой скорее! Замерз совсем!

Бледная, без кровинки в лице, расширенными глазами смотрела Нелли то на дверь, то на него, Костю, вскочила, ломая руки, заметалась по комнате. «Спрячься… Скорее… в шифоньер. Нет, под кровать. Умоляю… Это Вася… Муж!»

Как он сдержался, чтобы не ударить ее, не швырнуть на пол?..

Василий тоже не ударил. Вошел и, ошеломленный, прислонился к косяку двери. Потом, не говоря ни слова, выбежал из комнаты.

Костя уже выходил на улицу, когда заметил в углу подъезда Василия с окаменевшим лицом. Секунду они молча смотрели друг на друга.

— Давно вы… — наконец, выдохнул Василий.

— Какое это имеет значение.

— Да, да…

«Значит, она водила за нос не только мужа, но и меня, Костю Бахманова…»

Весной Генока призвали в армию. Костя тоже подумывал уехать куда-нибудь. Но куда? В Одессу?

Как знать, может, он бы и уехал, если бы… да, если бы не письма Генока. Парень писал, что, отслужив, обязательно вернется в родные края, потому что кроме бати — так он называл Бахманова — у него никого нет. «Батя, я дал себе зарок никогда не жениться. И ты не женись. На кой черт нам бабы? Проживем и без них. Еще как проживем! Ты не думай, я всегда буду с тобой Ты жди меня, ладно? Мне, батя, без тебя очень плохо, но я помню твои слова и буду служить хорошо».