Владимир Сумин - Моя армейская жизнь. Премия им. Ф. М. Достоевского

– Можно?

– Зайди!

Майор, удобно расположившийся в кресле за столом, отмахивался от кружившей вокруг него мухи.

– Ну, где ты хотел бы служить? – спросил он, проглядывая мою анкету.

Я понял, что всё зависит от меня. И если моё будущее действительно в моих руках, надо сделать так, чтобы они стали продолжением рук майора с короткими толстыми пальцами и мясистой ладонью. И от этого зависит, станет ли моя армейская жизнь ярким праздником или протянется чередой тусклых, безликих дней.

Я ринулся в атаку.

– Хотел бы служить в армейском ансамбле!

– Танцуешь? – поинтересовался он, отгоняя от лица муху.

– У меня голос.

Он воткнулся в анкету.

– Здесь этого нет.

– Понимаете, я умею подражать разным голосам. Как артист Винокур. Я мог бы быть конферансье.

– В Советской Армии игры в карты не допускаются, товарищ Стаканов! – строго заметил майор.

– Семёнов!

– Это неважно, – он сделал предупреждающий жест. – Подожди!

Докучливо вьющаяся вокруг майора муха села на краешек стола. Он сложил ладонь ковшиком и осторожно повёл на неё. А потом резко дёрнул рукой вперёд. Муха взлетела и закружилась над ним.

– Ах, ты! – досадливо воскликнул военный.

Судьба определённо давала мне шанс. Это был именно тот самый случай. Я стремительным движением схватил муху, слегка сжал её в ладони и, помятую, но живую выложил перед майором на стол.

Он свернул мою анкету трубочкой и пошевелил ею муху.

– У, тварюга!

Немного поиграв, он казнил анкетой насекомое и брезгливо смахнул его на пол.

– Есть! – удовлетворённо заметил он. – Так что ты хотел?

– В ансамбль. Развивать способность.

– А по анкете ты – токарь!

– Я же говорил: голос…

– Что ты тут пургу несёшь? – рассердился он. – Какой ещё голос? – Он ткнул пальцем в злополучную бумагу. – Токарь!

И тут я сорвался.

– Встать! Смирно! Равнение на середину! – взревел я голосом, который не раз слышал по телевизору во время парадов.

Майор, доселе вальяжно располагавшийся в кресле, вскочил, распрямился и окаменел, выпучив глаза.

– Вольно! – разрешил я.

Майор опал и стёк в кресло. Он платком вытер пот со лба, и лицо его стало медленно приобретать жёсткие очертания. Не прост, ох, не прост был этот военный распорядитель судеб!..

– Значит, в ансамбль захотел? – зловеще спросил он.

– Ага.

– И голос у тебя?

– Угу.

– Сейчас мы тебя, певуна, определим… – он порылся в маленьком блокноте, загородив его от меня рукой, и аккуратно вписал туда что-то, – …в ансамбль!

Вот так прервалась моя гражданская жизнь.

Когда заплаканное мамино лицо в последний раз мелькнуло и исчезло, я впервые осознал, что это всерьёз и надолго. И я вступаю в новую, неизведанную жизнь.

Нас на машине отвезли на вокзал. На перроне я огляделся и увидел, что попал в довольно странную компанию. Рядом со мной оказались молодые люди, наголо остриженные, в обносках, старенькой обуви и рюкзачками-сидорками за спинами. Сопровождал нас лейтенант и двое бойцов с автоматами.

– По вагонам! – скомандовал лейтенант.

Все двинулись в вагон. Я заволновался, что попал не с теми и не туда. Вообще-то убежать было можно. Но никто не бежал. И я решил навести справки.

– Тебя на сколько? – как бы невзначай спросил я у соседа.

– На два года. Как всех. А ты чего?

– Я, кореш, ничего.

Он посмотрел на меня расширенными глазами и отступил в сторону. Я спросил другого.

– А кто в законе, знаешь?

– Чего-чего?

– Если что не так – пахан устроит. Смотри!

Он, поскуливая, спрятался за спину соседа.

– Пайка скоро? – шепнул я в ухо третьему.

– Не знаю.

– А ты по первой ходке?

– Ой! – заспешил тот в вагон.

Больше спрашивать было не у кого. Вокруг меня образовалось пустое пространство. И стоило мне к кому-нибудь приблизиться, как тот испуганно шарахался в сторону.

– А может рванём, а? – предложил я в вагоне. – Сделаем ксиву. Возьмём хату. Засядем на малине. Заживём кучеряво!.. А, братан? – я хлопнул по плечу ближайшего ко мне.

– Мама!.. – жалобно позвал он.

Моё окружение уже в вагоне о чём-то шушукалось, старательно пряча глаза от меня. И я счёл нужным предупредить:

– Если что – перо в бок! Концы в воду! Вода в реку! Река в море! А там глубоко!..

Примерно через полчаса двое бойцов с автоматами сопроводили меня в купе лейтенанта.

– Сидел? Срок тянул? – строго спросил меня тот.

– Никак нет!

– Как попал сюда?

– Через военкомат.

– Так что ж ты здесь в корешей и паханов играешь?

– Так они ж преступники, товарищ лейтенант.

– Кто преступники?

– Ну эти, стриженные, в вагоне.

– Ха! Ха! Ха! – рассмеялся лейтенант. – Это, брат, армия, а не зона. Там твои коллеги – будущие воины.

– А прикид?

– Так проводили. Иди назад и больше не мути воду, – напутствовал меня лейтенант. – А ты бойкий хлопец. За пять минут столько человек на уши поставил. Гражданская специальность-то есть?

– Токарь. Второй разряд.

– Отлично! – обрадовался тот. – Тогда я, пожалуй, тебя к себе возьму.

– Это куда?

– К танкистам. В ремроту. А что ты ещё умеешь?

– Могу подражать разным голосам. Мог бы выступать в армейском ансамбле.

Я продемонстрировал своё умение. Правда, помня недавний урок, человеческие голоса я копировать не стал. Зато пролаял, проблеял и прокукарекал.

– Да ты настоящий артист! – удивился лейтенант. – А петухом вообще здорово получилось. Но в армии это тебе не пригодится. Иди.

И я отправился на своё место.

Когда раздавали ужин, мои будущие коллеги преподнесли мне мятую шоколадку и початую бутылку водки. Водку я вылил прямо в окно.

– Мы теперь боевая часть, – объявил я, – а не какие-то гражданские разложенцы!

Все обречённо промолчали. Шоколадку я съел один.

– Надо бы поделиться, – заметил я, – но она маленькая. Поэтому я поделюсь своими ощущениями.

В ответ послышался общий вздох.

В привокзальном скверике нас встречал Ленин, отлитый в бронзе на высоком постаменте. Он стоял в традиционной позе: вполоборота, раздвинув позеленевшие от времени ноги, чуть подавшись вперёд. На нём было распахнутое пальто, костюм с жилеткой и галстуком. Он был простоволос. В одной руке держал смятую рабочую кепку, другую вытянул вперёд.

Во всём его облике подчёркивалась мысль о его прямой связи со всеми слоями советского народа. Кепчонка указывала на его принадлежность к пролетариату. По костюму-тройке и галстуку он определялся как представитель трудовой интеллигенции. А постамент-опора как бы олицетворял матушку-землю, то есть отражал его родство и единение с ещё одной важной силой общества – крестьянством или колхозниками. В его фигуре чувствовались готовность и желание к произнесению страстной, убедительной речи.