Елена Адаменко - Смех Касагемаса. Роман

Одиночество же в науке, к сожалению, быстрому прогрессу никак не способствует. У Германа завязалось несколько полезных знакомств в библиотеках, с парой коллег-аспирантов находилось о чем потолковать. Непосредственный научный руководитель Германа, которого все звали почему-то не по имени-отчеству – Константин Петрович, а по фамилии – Мохов, держался отстраненно, давал дельные советы, помогал с необходимыми публикациями, но полагал, что молодой ученый продвигаться вперед должен сам. «Я не нянька», – говорил он. Еще он нередко рекомендовал Германа различным работодателям (то консультация на киностудии, то перевод, то статья). Это очень облегчало Герману жизнь и потихоньку, за несколько последних лет, создало вокруг него хотя и тоненькую, но питательную среду. Сотрудничество всегда оставалось взаимовыгодным: Мохов знал, что Герман не схалтурит и не подведет, а «моховские» люди никогда не забывали платить. Практичный и прямой Константин Петрович по поводу денег говорил: «Без топлива далеко не улетишь». И именно благодаря его холодной и уважительной поддержке Герман решил поступить-таки в аспирантуру и защититься сразу после окончания университета. Мохов однажды сказал ему: «Вы же не хотите всю жизнь слышать: „А это еще кто такой?“ Надо сразу посягать, не стесняться, и занять, занять свое место под солнцем». Двухметровый, спортивный, моложавый, но при этом седовласый Мохов навис тогда над Германом (тоже, вообще-то, довольно рослым) и уставился на него очень требовательно. И так как с вопросами про «кто такой» Герману сталкиваться приходилось уже не раз, он внял совету.

Однако хотелось общения не только делового, но и вдохновляющего. Эту нишу и занимал Борис Вениаминович. Кажется, и наставник получал от их встреч удовольствие. На старика Герман никогда не жалел времени. А время – это единственное, чего ему бывало по-настоящему жалко.

По причине телесной дряхлости Борис Вениаминович давно не брал на себя никаких формальных обязанностей («А если я отдам Богу душу в день вашей защиты?»), но дома Германа принимал, слушал, что-то говорил. В итоге у Германа неизменно возникали новые идеи, размышления обретали новую окраску, нечто, казавшееся важным, вдруг оборачивалось сущей ерундой, и наоборот – неожиданно выдвигались на первый план как будто мелочи.

Так как хозяин дома передвигался не без труда, а жил он одиноко (много лет назад овдовел; его дочь, тоже дама уже в годах, сама мать семейства, наездами вела хозяйство), Герману позволена была некоторая самостоятельность: он освоил нехитрые манипуляции на кухне, знал, где стоит чай, кофе, знал предпочтения Бориса Вениаминовича и при случае даже доставлял ему конфеты и пирожные в соответствии с его незатейливыми старорежимными вкусами. Сам же Борис Вениаминович устраивался в низком потертом кресле, укрывая колени неизменно лежавшим там оранжевым пледом.

Сегодня Герман, наливая чай, делился переживаниями добросовестного аспиранта:

– Жаль, что «Последних мгновений» в цвете не увидишь…

(Эта ранняя картина Пикассо долго числилась утраченной, пока не выяснилось, что автор поверх нее написал другую – «Жизнь». )

Борис Вениаминович поморщился:

– Ради бога, Герман, чего вы желали бы там рассматривать? – старик шумно втянул в себя чай. С Германом он по настроению бывал то на «ты», то на «вы». – Рентгенографию-то «Жизни» семьдесят восьмого видали, небось… Закрашены ваши Últimos momentos, самим автором закрашены, о чем тут думать!

– Конечно, но интересно, что там с колоритом. Как она выглядела на Всемирной выставке…

– Да уж не без Рамона-свет-Касоса, не без Русиньоля… Он же на них равнялся, думаю. Не должна быть совсем уж темная. – Немножко помолчав, Борис Вениаминович продолжил: – Но все равно это еще девятнадцатый век. Идейно, композиционно. Все как у всех на этой самой выставке. Пацан он еще, Пабло ваш, щенок, еще только рыщет, принюхивается ко всему, приглядывается, от всего отъедает, на зуб пробует. И поперхнуться отнюдь не боится.

Герман засмеялся.

– Да уж… Думаете, значит, никак она не выделялась. А ведь он самый молодой в испанской части выставки. Среди каталонцев все остальные по крайней мере лет на пятнадцать постарше. Таланты его все же кто-то заприметил.

Борис Вениаминович хмыкнул:

– Тут важно, чтобы Бог заприметил. Или черт, что в случае вашего любимца абсолютно не исключено. – Он подождал реакции Германа, но тот предусмотрительно промолчал. – У Касагемаса, быстропокойного, например, тоже ведь таланты имелись. Выставка в Каталонии готовится, как вы знаете, надеюсь. Он хорошо прогрессировал, рос, менялся. И тут первая попавшаяся прости господи – и все, нет Касагемаса! Данные неплохие у каждого пятого-десятого. Проблема не столько ведь в исходных, но в том, что человек с ними делает. И делает ли хоть что-нибудь. – Старик снова помолчал, явно вспомнил что-то. Потом продолжил с горечью: – Я за годы преподавания насмотрелся на это… Бывало, люди приходили, одаренные так, что просто дух захватывало. Всё могли, и свежо, остро реагировали, схватывали на лету. И художники такие бывали, и наши коллеги – толкователи да трактователи. Мало кто из них, из самых лучших, нашел себе достойное применение, большинство просто пропали. Кто пить стал, до признания не дотерпев, кто семью большую завел, в чиновники-администраторы министерские пошел, деньги начал заколачивать… Умом-то да талантами попробуй проживи. Некоторым времени не хватило развернуться, не дано было долгих лет. Для большой-то судьбы очень многое сойтись должно, и сам человек должен не подвести, постараться. Вот и ты, Герман, имей в виду. Кстати, среди тех, что для истории искусства пропали, кто сейчас винцо попивает и кружки́ в художественных школах ведет, было множество хороших – очень хороших людей. И они мало-мало себя ценили. Вот твой-то герой точно не из таковских.

Борис Вениаминович, довольный, что снова поддел Германова «любимца», медленно развернул конфетку и с удовольствием положил ее в рот. Блаженно прикрыл глаза, сделал глоток чая.

Герман на скользкую психологическую дорожку решил не ступать (они оба имели к этому склонность, вполне порочную, по мнению многих коллег-искусствоведов), завел речь про другое:

– А вот Касас или Русиньоль – это ведь имена в испанской версии, а на каталанском все звучит иначе – Казас и Рузиньол…

Борис Вениаминович фыркнул так свирепо, что брызги полетели во все стороны. Рассердился, порозовел. «Хорошо еще, не подавился», – подумал Герман.

– Вы что выдумываете! Революционер тоже! Традиции есть традиции, что же, каждое поколение будет все менять?! Пароли, явки? – Немножко помолчал и ехидно добавил: – Я вот припоминаю, вы произносите «Касагемас»? А ведь по-каталански быть ему Касажемасом! И по-испански ведь не так! По-испански он Касахемас! – Он картинно допил чай, весомо опустил чашку на блюдечко и торжествующе блеснул очками на Германа.