Елена Адаменко - Смех Касагемаса. Роман

Пабло пожал плечами:

– Что-то подобное я видел.

Карлос страшно возмутился:

– Подобное? Тебе все равно – подобное или настоящее?

Пабло удивленно поднял брови:

– Здесь, в кабаре?

Карлос уставился на Пабло, будто первый раз увидел:

– Это же подделка!

– Не подделка, а диковина. Так, потопали, похлопали…

Карлос несогласно мотнул головой. Осмотрелся повнимательнее: посетителей, в основном относительно молодых, было очень много. Гарсон принес вино и закуски к столу друзей.

Компания частично растворилась в толпе, кто-то вышел во двор, за столом остались Маноло, Пабло и Карлос. Маноло деловито опрокинул стакан, потом тоже увидел в толпе знакомых и поспешил им навстречу.

Пабло и Карлосу все было в новинку, они с интересом глазели по сторонам. Пабло достал блокнот и начал делать быстрые зарисовки.

Маленький оркестрик заиграл энергичный мотив, и на подмостки выскочили шесть танцовщиц: замелькали пышные юбки, девицы высоко подбрасывали ноги. Еще как высоко… Ой как высоко!

Карлос вдруг заволновался, вскочил и уставился на одну из красоток. Пабло спросил:

– Что? Привидение увидел?

Карлос восторженно перекрикивал музыку:

– Это ж модель Нонеля!

Пабло тоже привстал, присмотрелся повнимательнее. Действительно, то была Жермен, едва узнаваемая под толстым слоем грима.

– Точно, она.

Карлос молитвенно сложил руки у груди и с блаженной улыбкой загляделся на сцену. Пабло, ухмыляясь, следил то за его реакцией, то за танцем, и делал быстрые наброски карандашом.

Во время одного из проходов Жермен оказалась близко от столика друзей, подмигнула Карлосу. Он засмеялся, захлебываясь счастьем:

– Ты видел? Точно она! Узнала нас, наверное!

Пабло усмехнулся:

– А ты-то чего так радуешься?

Карлос пожал плечами и продолжил неотрывно смотреть на сцену.

Номер закончился, и танцовщицы с визгами, прыжками и ужимками убежали за занавес. Карлос бросился вслед за ними, но дорогу ему преградил служитель в униформе:

– Нет-нет, месье, туда нельзя. Никак нельзя. Девушки потом выйдут в зал.

– Точно выйдут?

Служитель кивнул. Карлос вернулся за столик веселый, достал из кармана маленькую расческу, причесался, пригладил волосы. Уселся так, чтобы видеть заветную кулису:

– Мне сказали, они выйдут потом.

Пабло хмыкнул:

– Ну-ну.

За столик вернулся Маноло и еще двое знакомых из их компании. Карлос налил себе вина, поднял бокал:

– За наши успехи! Во всем!

Большими глотками выпил.

За вечер Карлос явно перебрал, Пабло и Маноло безуспешно пытались заставить его встать. Он возмущался, сердито фыркая:

– Не могу идти! Не пойду!

Маноло требовательно тормошил его:

– Давай-давай, встал – пошел! Все ты можешь!

– Нет, не пойду, она еще не пришла! И я не пойду!

Пабло заявил уверенным тоном:

– Карлос, она уже ушла. И нам уходить велела.

– Как? Когда? – Сколько же разочарования в этом голосе…

– Да когда ты дрых на столе!

Неожиданно Карлос заплакал совсем по-детски – слезы обильно хлынули из глаз; через некоторое время, вытерев ладонями щеки и тяжело вздыхая, он все-таки поднялся, и друзья отправились к выходу. Заведение уже почти опустело. Карлос всхлипывал:

– Как же так… как вышло… Ушла…

Пабло и Маноло у него за спиной пересмеивались.

Иза осторожно заглянула в приоткрытую дверь и увидела, что Герман ссутулился перед ноутбуком, на экране которого последовательно сменяли друг друга портреты каких-то людей.

Герман заметил ее, махнул рукой:

– Заходи. Посмотри, если хочешь.

Она подошла, увидела почти шаржированное изображение двух барышень на желтом фоне и двух молодых людей, шагающих за ними вслед: тот, что повыше, – франтоватый: у него виден белый воротник рубашки и галстук-бабочка; второй персонаж, пониже и покоренастее, с тросточкой и папкой под мышкой, надвинул шляпу на лоб и поднял воротник пальто, будто замышляет недоброе, – гангстер, не иначе.

Герман пояснил:

– Это что-то вроде автокарикатуры. У Пикассо была в юности одна история, я тут взялся про нее материал подобрать. Который пониже, в пальто, – это сам Пикассо, а рядом Касагемас, который вскоре самоубился. Преследуют барышень в Париже.

Иза поинтересовалась:

– А почему этот Ка…

– Касагемас, – помог ей Герман.

– Да. Почему он самоубился?

Герман небрежно махнул рукой:

– От любви.

– Мм… – Иза пригляделась к картинке повнимательнее.

– Тривиальнейший сюжет. Доступная красотка, любовь-морковь, но у Касагемаса не стоял, вот беда. – Герман искоса глянул на порозовевшую Изу и добавил: – Извини. Красотка расстраивалась.

– Сколько же им здесь лет?

– Пикассо было восемнадцать, когда они приехали в Париж. Там уж стукнуло девятнадцать, в октябре. А Касагемас, он на год постарше. Тебе, если не секрет, сколько?

– Двадцать один, – ответила Иза.

Герман почему-то с большим удовлетворением произнес:

– Вот. – Потом задумчиво добавил, продолжая двигать картинки: – Но Пабло-то наш, он вообще из очень ранних….

Вновь появились портреты: черно-белая фотография немолодой женщины в круглых очках и, кажется, ее же портреты карандашом и в цвете, разной степени безжалостности.

Герман пробормотал:

– А это тоже дама не без странностей, Берта Вейль. Старая-старая дева, лет тридцати пяти тогда. Первой в Париже картины Пикассо купила.

Иза постояла рядом, поняла, что Герман погрузился в работу и забыл о ней, тихо вышла и закрыла за собой дверь.

* * *

Борис Вениаминович был очень стар, слаб и надменен, но общение с ним удивительным образом стимулировало Германа. Стоило только старикашке презрительно скривить губу, услышав какую-то «глупость несусветную», и Герман неделями функционировал с великой интенсивностью: читал испанские и французские источники, выискивал редкие репродукции, чтобы при следующем свидании добиться снисходительно-одобрительного подъема брови и услышать что-то вроде ядовитого: «Странно, что сообразили». Или: «Скажите, пожалуйста, всё-то он знает!» Последнее – редко, крайне редко, если удавалось удивить старика по-настоящему. Был его наставник невысок, худощав, с ежиком редких седых волос, мелкими и резкими чертами лица. Правда, взгляд светло-серых глаз, мимика оставались удивительно живыми для мужчины его возраста (восьмидесятилетний рубеж он уже перешагнул).

Привязанность к этому человеку, который нередко бывал неприятным и высокомерным, Герман объяснял себе очень просто: мало с кем даже в университете можно было поговорить свободно и с пользой о важных для него вопросах. Немногие соглашались услышать другого, вступить в полноценный диалог, и уж совсем малое число собеседников являлись истинными знатоками…