Алексей Жак - Изгнанник

– Это что за разговорчики? – с шутливой интонацией произнесла Оля, разыгрывая обиду. – Это кто мне грозится тут? «Я тебя разлюблю». Попробуй только. Вмиг… Я тебе… разлюблю.

– А ты не вспоминай больше о своих прошлых романах. Я же вижу, что до сих пор переживаешь, как будто жемчужину потеряла. Обронила, а впотьмах не найти. Жалко терять, оставлять поиски, а если бы вспомнила, что вещь-то дрянь, безделушка, бижутерия с Черкизовского рынка, так сразу плюнула бы и растерла. Было по чему или по кому убиваться.

– Я не убивалась, я поплакала по-женски, – тихо ответила Оля. – И сказала себе, что нужно забыть: жизнь дальше продолжается. Погрустила год, и забыла.

– Не лги. Ни мне, ни себе. Я замечал: прямо скособочит тебя всю, как подумаешь, что брошенная, а не бросила сама.

– Никто меня не бросал. Не выдумывай. И откуда, позволь спросить, тебе известно, о чем я думаю? Может, я горевала о чем-то другом. Да и не горевала я вовсе. Какое только настроение не случается у красивой свободной бабы!

– Так ты сама мне рассказывала, как в кафе, куда он тебя пригласил – сказал, что в последний раз, и ты сдалась, не сумела сказать нет… тогда не сумела, – он предложил тебе вернуться к нему… или ему вернуться к тебе. Я запутался. А ты отказалась от дальнейших отношений – сумела все-таки, пересилила себя: в одно море два раза не ступишь.

– Да. Это я его бросила.

– Но вначале он тебя. А ты не смогла простить. И забыть. Это же просто ненависть в тебе говорила. А бросил-то он тебя. Вот так-то.

5.

Все чаще Сергей стал думать об Оле, как об отстраненном, чужом – не его, не принадлежащем ему предмете, так кто-то подсунул, подкинул игрушку, тряпичную куклу с замашками королевы, иногда смахивавшими на ужимки клоунши, или на обиды Мальвины на Пьеро. Он другой. Скорее Буратино с длинным, предлинным носом. И эти обиды на другого, неизвестного ему, но очень ненавистного Мальви… Ольге, по какой-то неведомой причине досаждали и причиняли если не боль, то все равно страдания, от которых хотелось избавиться, как от наркотической зависимости, без ломок и новых передоз.

– Кто-то покусился на нее (покусал ее киску), – цинично констатировал Сергей, будучи наедине с собой.

Еще сидело в нем обманчивое благородство, или иное джентльменского свойства чувство, которое не давало ему высказаться грубо о ней при людях, всенародно оскорбить, унизить, облить грязью. И то, правда, какое он имел право так о ней говорить?

Думать, это другое. Тут запретов нет. Это личное. Можно всё, допускаются любые отклонения. Ведь неизвестно, что у нее в голове, и что она фантазирует о нем, наедине с собой, какие обвинения выставляет ему, в чем подозревает, какую подлянку готовит за глаза.

– А тебе достались объедки с царского стола. Что не съедено, чем побрезговали. Держите, молодой человек, пользуйтесь, но помните, что вещь вам не принадлежит. Это наказание ей за брыкание и не смирение, – донеслось до него, будто посторонний голос закончил за него фразу.

– Нет, что это я, – остановил он не то себя, не то галлюцинацию. – Не смей так даже думать о ней. Если в твоей голове бардак и ералаш, это не значит, что у всех то же с головой. Возможно, ее мысли светлее и наполнены покоем и любовью, как у причастившегося христианина. Кстати, ни разу не видел, чтобы она обращалась к богу. Но ведь и среди атеистов встречаются честные люди. Да и Бог в человеке еще не свидетельство его грязного нутра. А под чистым бельем подчас скрывают самые жуткие преступления.

И Сергей снова продолжал воображать не бог весть что о своей возлюбленной.

– И этот кто-то, кто покусился, не дает ей покоя. Но этот кто-то не я. Не мной заняты ее мысли и соображения. Вот в чем дело. Не мной. Другим, ненавидимым, но я бы, с такого как теперь погляжу ракурса, сказал бы: неравнодушным ей человеком.

6.

– Женщина может обходиться без этого длительное время, – сказала, находясь в мечтательном раздумии, Оля. – Ей этого вовсе не требуется. Во всяком случае, пока не возникнут обстоятельства, которые… ну, словом, которые подвинут, подведут – не знаю, как точно сказать, как точнее выразиться – ее к этому желанию. Возбудят. Я путано говорю, но смысл понятен, надеюсь.

– Да, вполне. Хотя мне это трудно представить.

– Как и любому мужчине. Этим мы отличаемся от вас. Мужики, как самцы. Им одно нужно.

– Я не согласен. Но понимаю тебя.

– Что ты можешь понять? Для этого надо быть женщиной.

– Хорошо, не понимаю, но… соболезную: так сложно быть женщиной, одни страдания и запреты.

– Можешь не ерничать. Мужики – животные со звериным оскалом, но у женщин тоже есть зубки, а кроме них еще и мозги имеются. И кто рулит, еще под вопросом. Мы – хитрые и злопамятные, так что ссориться с нами не советую. И делать зла. Поплатишься. У нас нет той физической силы, что у мужчин, но все компенсируется умом и хитростью. Женщина все помнит и умеет хранить в себе обиду, и терпеть, как никто другой. Дождется той роковой минуты, когда мужчина станет слабым и… поразит. Паразита. Насмерть. Вот когда наступает час возмездия, свершения всех ее тайных планов. Нет на свете существа жестче, жестокосерднее и беспощаднее, чем обезумевшая баба, дорвавшаяся до момента расплаты за свои страдания.

7.

Сергей оказался в Первой градской совсем неожиданно для себя: пришел в поликлинику пожаловаться на боли в правом боку выше паха, не так чтобы намного выше (недостаточно для опасений насчет печени, цирроза или алкогольного абсцесса), но все-таки, а оттуда на скорой его увезли в больницу с подозрением на аппендицит.

«Никак уже наступил час расплаты?» – подумал он, и его затрясло, как будто в тело, как цепкий и вонючий клоп, вселился мандраж – предвестник болей и мук.

– Повернитесь на левый бок, – приказал врач в приемном покое.

«Какое лиричное и лаконичное название приемного отделения больницы, – фантазировал Сергей. – Кто его только придумал? Сочинить такое – надо быть очень душевным человеком, с большим чувством гармонии, и ценить все возвышенное в мире безделушек».

– Спокойно, больной, не дергайтесь, здесь больно… а здесь? Все ясно.

«Гораздо выше и с другой стороны, – хотел сказать Сергей, но промолчал. – Вот где у меня болит».

– Ай, вот теперь больно, – вскрикнул он, когда хирург, пальпируя низ живота, нашел, наконец, и нажал на воспаленный (прямо-таки обжигающий, раскаленный) очаг. – Доктор, можно вы больше не будете надавливать на это место?

– Так сильно болит? – спросил мужчина, моложе его, а уже начавший лысеть.

«Умные волосы покидают… там же очаг гангрены!.. так какого черта его бередить… если все ясно, вези и режь».

Сергея бесило тупое спокойствие этого истукана – обстукивающего и ощупывающего, – жавшего его голое тело с безразличием патологоанатома, и раздражали прикосновения ледяных пальцев. Ему казалось, будто по коже ползала склизкая, вся в пупырышках тварь, вроде жабы, а иногда пальцы ускорялись до резвости шустрой, проворной рептилии. Он пытался унять всплеск брезгливости, понимая, что ему ставят диагноз и стараются помочь, но отвращение было выше его сил, и он, присев, и не слушаясь строгих команд живодера, сказал: