Алексей Жак - Изгнанник

– Не впечатляет, – ответил он на вопрос Яны: «Каков монумент?!»

– Ты ничего не понимаешь в искусстве, – бросила она, не сильно заботясь о его переубеждении и не спеша приступить к устранению огрехов в его образовании.

– Возможно, ты права и я…

– Сними головной убор, как делают все перед входом, – оборвала его Яна, и сама стала обвязывать голову платком, который вытянула из открытой сумки.

Внутри собора шла служба, и толпа верующих скопилась у алтаря. Пахло сильно, резко и чем-то дурманящим, дурманно-сладким и тяжелевшим голову, а чем, Сергей не мог определить. Этот запах он помнил. Но только один раз его вдыхал – в церкви в Телеграфном переулке, куда однажды в воскресенье его завел отец.

«Наверное, это ладан, – подумал Сергей. – Странно, зачем он вообще поперся туда? Он же не верил в бога. И никогда не молился».

Яна расплатилась за свечи у деревянного прилавка с православной атрибутикой: мелкого формата книжки с таким же мелким текстом (буквы с виньетками, заглавные и прописные – красные, как сказочные домики на картинках Сергеева букваря), иконки, которые можно запихнуть в карман брюк, ожерелья, подвески, браслетики и прочая мелочевка из серебра, крестики, множество крестиков с распятием и без.

– Что это? – шепотом спросил Сергей Яну.

– Молчи, и иди за мной, – шикнула на него Яна; её было не узнать, в этом старушечьем платке, вернее, не расписном, блеклом платке, повязанном, как на старой бабке. – Потом поговорим. На улице.

Они встали около большой настенной иконы. Перед ней, как горизонтальные пюпитры перед дирижером, или мольберты перед художником, высотою до пояса, облепленные стоячими, горящими и оплывшими свечами, стояли две столешницы: одна – круглой формы, другая – квадратная. С прорезями под свечи.

– Поставь свечку, – попросила Яна. – Ты же говорил, что у тебя мама умерла.

И она протянула ему тонкую восковую палочку с нитью наверху.

– А куда? – спросил пораженный неожиданным трепетом Сергей. Его сковала необычная растерянность, какая-то детская стеснительность, вроде внезапной, летучей болезни, налетела на него, поразив его руки, ноги – они не слушались, перестали управляться, двигаться.

«Вот еще напасть», подумал он, учась заново ходить, поднимать и перемещать свои руки.

– Что ты возишься? – рассердилась Яна, немного покраснев в досаде за него – за своего неловкого, неумелого, необученного спутника. – Туда, – и она показала кивком головы, дернув, развернув ее в нужную сторону.

– Вот бестолочь, – услышал Сергей ее приглушенный голос.

Совершив, как сумел, и как ему показалось, правильно, обряд, Сергей перекрестился перед образом и сделал два шага: назад, и влево («за спину первой шеренги», как учили на флоте, на плацу). Яна осталась у иконы, и долго еще стояла, опустив голову в платке. Он не видел ее лица, скрытого от него полуоборотом и покрывалом. Сергей уже устал стоять в неподвижной позе и хотел просить ее уйти, как она сдвинулась с места и – его поразило ее движение – притронулась губами («Поцеловала!») икону за стеклом.

И как бывает в кино или в театре, когда до зрителя, наконец, доходит смысл сказанного актером монолога после всего законченного действа – вот и экран погас, и люди ушли, стулья разбросаны, занавес опущена, зал и сцена опустели, – он услышал ее воскресший в его сознании (потому что она молчала и уже ничего не говорила) голос:

– Дай мне бог мужа хорошего, семью, и, может быть, потом ребенка. Я хочу девочку.

…

День третий. Подача заявления.

После бюро, принявшего заявление на регистрацию брака, они подождали еще немного троллейбуса (замерзшего тролля, её, женского рода, с бусами на проводах и искривших усах) и поехали на нем (на ней) домой. Она так же, как в оранжерее, склонив голову ему на плечо, сидела всю дорогу тихо-тихо, словно спала. У площади в конце Заневского проспекта Яна попросилась выйти и повела его через дорогу к стеклянному магазинчику, обособленно торгующему в стороне от других точек. Сергей решил, что она ведет его в цветочную лавку, так похож был этот приземистый домик на ларек, торгующий букетами в наполненных водой пластиковых ведрах и кадках. Только прочитав над изголовьем вывеску с надписью «Уральские самоцветы» он просек, чего она хочет.

«Торопит события», мелькнуло у него в голове.

– Давай зайдем, – попросила она, не оборачиваясь и открывая стеклянную дверь с колокольчиком.

Они выбрали пару обручальных колец, тонкостенных, изящных, с рисками и узорами, нанесенными острым скальпелем. И разных. У него было кольцо большого диаметра с одной-единственной продольной, но витиеватой чертой. У нее – легкое, маленькое, всё усыпанное бисером мельчайших порезов, засечек, штрихов, как перенесенный на сплюснутый металл рисунок снежинки.

«Оригинальные кольца, – подумал Сергей. – Только отличаются от стандартных, обручальных. Сплошных, золотых, без причуд. Таких, которые носят все среднестатистические женатики. Кусок расплавленного в форме и застывшего золота без авторской росписи. Просто знак, что окольцован, в кабале, занят. Не хватает на шее таблички, как в ресторане: «Столик занят».

– Теперь мы готовы, – сказала Яна, задумчиво разглядывая две коробочки.

«А у нас другие знаки, не похожие ни на что. Правда, рисунки разные, зато красивые. Оба рисунка изумительной красоты. Недаром Яна выбирала так тщательно себе украшение. И я не сплоховал: один раз живем, была, не была. Тем более это на всю жизнь. Чего ж себя не порадовать. Буду носить и любоваться».

Сергей сжимал в кармане куртки гуттаперчевые коробки пока шли к остановке, и его вдруг накрыла, как мгновенная дрожь, неприятная и тревожная мысль: «Только эти засечки на кольцах… очень уж символично выглядят. Настораживают. Не было б беды. Когда ровная и гладкая поверхность, напрашивается сравнение с ровной и длинной дорогой, без срывов. Супружеская жизнь в согласии и мире. А вот от этих шрамов на металле неприятный осадочек остается: будто жить пророчат с ранами. Нет постоянства, не гладкий на ощупь знак, шершавый».

…

– Это таким неприличным образом, хитрая девочка, ты его охмуряла? – Ядвига Савельевна, довольная, усмехнулась.

Она вертела в руках привезенный альбом с фотографиями, которые Сергей напечатал в Москве. На той, которую разглядывала Савельевна, Яна опиралась ногой в ботфортном сапоге на запорошенное снегом пушечное ядро.

– Мама, – также как мать смеялась Яна, – так надо было. Ты сама всё понимаешь. Неужто тебе объяснять, всё разжевывать нужно?

Сергей сидел на стуле. Близко. Он все слышал. Они и не скрывали, не скрывались от него, не стеснялись, не прятались за приличиями. Говорили между собой, будто его не было, и он все еще находился в отъезде. В Москве. А тут был Питер – их территория. Территория женщин и девушек. Как в Зимнем женская половина, куда мужчинам вход воспрещен. Только девицам, замужним дамам и детям.