Soverry - Виноватый с вином

И все же у нимф никак не получается отвлечь его. Он взглядом буквально прикипает к городу, тонущему в мольбах и крови. Идеальные пропорции красного никак не складываются.

Дионис смотрит за тем, как они убивают друг друга, смотрит за льющейся кровью, за поджигаемым городом.

Такова цена любви.

На корне языка горький привкус; у него никакого желания нет узнавать цену этой любви не со стороны, а для самого себя. В конце концов, войны всегда были ему чужды. И раз уж любовь требует войн, то она, пожалуй, подходит кому-то вроде Ареса. Никак не такому, как он.

Вино совсем не горькое, но на корне языка. Он выпивает три чаши подряд и залпом, только вкус никуда не исчезает. Притупляется лишь тогда, когда одна из танцующих нимф усаживается рядом, пальцами ведет по его лицу и к себе тянет, буквально утягивает в поцелуй, возвращая бога вина туда, где ему самое место.

В пьянящее забытье.

Его братья и сестры могут упиваться войной, духом соперничества и соревнований, а его удел всегда был иным. И это точно так же незыблемо, как Олимп.

У нимфы губы холодные, а смех похож на стук капель воды о море, когда он целует ее шею, ее плечи, когда валит на траву рядом. Смертные убивают друг друга, вопя и рыдая, но Дионис их не слушает, Дионис их не слышит. У них есть другие боги, к которым они взывают. Вот пускай и зовут их, если те захотят слышать и слушать.

Кровопролития заканчиваются только ночью.

Он понимает это, потому что его будит лязг оружия. Нимфа с холодными губами и ее подружка спят по обе стороны от него, а голову больше приятно не ведет, когда он сначала садится, а потом и встает, осматривая поляну, на которой они все устроили свою Трою.

– Я еще возьму реванш! – обещает Арес, указывая мечом в сторону Афины, когда Дионис заходит в крытую беседку и трет глаза.

– Буду с нетерпением ждать.

У нее на лице ни капли издевки или насмешки. Дионис целует ее в щеку, проходя мимо.

– С победой, милая, – говорит.

– Спасибо.

– Иначе и быть не могло, – произносит Дионис и протягивает сестре виноградную лозу, косясь на Ареса. – А ты, я смотрю, снова все силы на бахвальство истратил.

– Заткнись, пока я тебя не проткнул, – раздраженно рычит Арес и швыряет на пол меч. Лязг получается отменный. Ударяется эхом в затылке; и хотя Дионис себя пьяным не чувствует, морщится от неприятного звука. Арес, кажется, не обращает никакого внимания.

Дионис усмехается себе под нос, пока Афина отправляет в рот пару ягод.

– Я бы посмотрел на это. В конце концов, у меня ведь даже нет оружия, разве это честно?

– Честность нужна слабакам, – парирует Арес и сплевывает себе под ноги.

Афина пожимает плечами, когда они пересекаются взглядами. И этот прямой зрительный контакт Ареса только раздражает. Он выругивается себе под нос, кроет ее на чем свет стоит, разворачивается и уходит. Хотя вернее было бы сказать – уносится, похожий на песчаную бурю, обещающую все смести на своем пути.

– Взять город оказалось даже проще, чем я думала, – говорит Афина, когда он удаляется.

Дионис улыбается, забирает из ее пальцев пару ягод и отправляет себе в рот.

– Не переживай. Дита его утешит, и он поумерит свой пыл.

У нее на губах появляется мягкая улыбка, и, когда он в следующий раз тянется к лозе, она одергивает руку в сторону.

– Найди себе свою.

– А ты быстро учишься.

О Троянской войне перестают говорить спустя несколько дней. Олимп возвращается к своему привычному ритму, от которого начинает уже тошнить, причем вполне не метафорически. Арес больше не выглядит таким раздраженным и откровенно злым, хотя сказать, что он все забыл и простил, тоже будет не совсем верно. Их обычные несогласия с Афиной на перепалки мало похожи, еще меньше на прямую конфронтацию.

Дионис забывает о разрушенном городе быстро. Так, как о смертях могут забыть лишь бессмертные. Городов много, по крайней мере, он рассуждает как-то так, а значит, что они всегда будут сгорать, рушиться, а на их месте и рядом будут вырастать новые. И в этом нет ничего настолько пугающего.

Ему не снятся руины, он забывает и о детях, и об овцах, которые сначала так запали в память, что, казалось, останутся там надолго или даже навечно. Он запивает все это вином, растворяет в вине, снова сбегает с Олимпа и танцует с менадами, окружающими его и не отпускающими никуда без своего сопровождения.

И они ходят из одного города в другой; пьют и танцуют, танцуют и пьют. Его слушают, к нему прислушиваются, и это уже поклонение. Это все равно что воздвигнуть храм и приходить туда.

Ему не нужно, чтобы кто-то взывал и молил о пощаде. Ему не нужны плоть и кровь.

Танцы, вино и очередное бездумное соитие – вот те жертвы, что греки приносят своему богу; и его это вполне устраивает.

Дни и месяцы сменяют друг друга, а его настолько захлестывает это веселие, что он теряет им счет. Гермес снова находит его у какого-то города, несмотря на всю серьезность ситуации, заговаривает доброжелательно и будто отбившуюся овцу журит:

– Ты давно не появляешься на Олимпе.

Дионис кивает.

Это все равно что: отец хочет тебя видеть.

Все равно что: немедленно, и не позорься.

Он мог бы не подчиниться, мог бы взбунтоваться, подобно Аресу, но вместо этого он вылезает из-под женских и мужских рук, допивает вино из кувшина, замученный жаждой, и пальцами волосы приглаживает.

– Ну, и как я выгляжу?

– Как тот, кто не появлялся среди богов вот уже месяца два.

– Что есть два месяца? – усмехается Дионис, но все же следует за Гермесом.

И собственные слова почему-то напоминают высокопарные речи Аполлона. Аполлон… а ведь он давно даже не вспоминал его. Но сейчас, когда вдруг в голове так легко сложилась простая ассоциация, он помнит. Помнит, как обещал и театр, и новую встречу, и что-то еще – или это было исключительно в мыслях?

– Как поживает Гера?

– Как и всегда. Мстительно, но блистательно. А что, успел соскучиться по нашей дражайшей?

Дионис головой отрицательно качает. Совсем не по ней; уж точно не по ней.

– И что нового у вас вообще там происходит? – спрашивает, пока они идут по какому-то полю, а Гермес вдруг опирается на странного вида клюку и смотрит на него старцем с гниющими зубами. – Выглядишь великолепно.

Заходит издалека, пытается казаться равнодушным.

Возвращение на Олимп только не кажется концом для всего веселья; возвращение на Олимп впервые за долгое время кажется чем-то долгожданным, значимым. Ему есть о чем говорить с ними, ему есть о чем рассказать. А еще ему точно есть кого увидеть.

– Арес ходит мрачнее тучи, – говорит Гермес, по-стариковски шамкая челюстью. – Поссорился с Зевсом, но пока еще не понял, чем это может закончиться. Думает, Гера его защитит, но она словно вообще его не замечает. Забавная картина, ты бы видел.