Soverry - Виноватый с вином

– Рациональнее?

– Скорее безразличнее.

Гермес улыбается хитро, крылатые сандалии мягко шумят в воздухе, а Дионис лишь пожимает плечами.

– Безразличие и рациональность во много схожи. Особенно когда дело касается вот таких глупостей, устроенных Герой.

– Не стремлюсь ее оправдать, но начала не она, – поправляет Гермес.

– Ну да, конечно, – парирует Дионис. – Она никогда ничего не начинает, любовницы Зевса тоже сами спотыкаются и разбивают головы.

Они обмениваются улыбками; и вроде бы стоит бояться, что кто-то донесет, но это всего лишь сплетни. На Олимпе все друг другу в той или иной мере не нравятся, на Олимпе понятия нормальных семейных уз включают еще и уколы в спину, и насмешки за спиной.

– Так что, – переводит тему Гермес, пока Дионис и дальше продолжает шагать вниз на своих двоих, а он сам парит рядом в воздухе, – решил поучаствовать в войне, значит? Уже выбрал себе сторону? Могу достать тебе доспехи – последний писк сезона.

– Сейчас любые доспехи – писк сезона. У войны всегда свои понятия моды.

– У-у, – тянет. – А ты знаток. С Аресом часто видишься последнее время?

– Не чаще, чем с тобой, но иногда мы случайно сталкиваемся, да.

И после небольшой паузы:

– Ему просто нравится та же смотровая площадка, что и мне.

Они доходят уже до самого подножия горы, Дионис почти толком не прикидывает, каким бы хотел видеть самого себя среди смертных, поэтому земная сущность выглядит как попытка соответствовать своему божественному «я». Он рукава поправляет под оценивающим, даже насмешливым взглядом брата.

– Знаешь, – наконец подает голос Гермес, – тебе бы и правда больше сейчас пошли доспехи. А то примут еще за шпиона и прирежут.

– Интересный будет опыт, – усмехается Дионис в ответ. – Могу попробовать сыграть смерть. Даже кровью побрызгаю.

Материя плотная, грубая. Он поправляет ее так, чтобы лежала как можно более естественно. Так, будто он носит это уже который день подряд, все измялось, но еще не воняет. Правда, добавить запаха не составило бы большого труда, но сегодня это будет излишне.

– Ну как?

– На мой вкус простовато. Но если ты не полезешь драться, то сойдет.

Дионис в лице меняется. Легкая улыбка сползает с лица, и он вдруг выглядит совершенно серьезным. Впрочем, это совершенно никак не влияет на Гермеса. Тот так и светится этой легкостью, смехом и абсолютно беззаботной радостью. О чем ему печалиться – бессмертному богу и приближенному к царю богов?

– Я не собираюсь драться, – говорит Дионис. – Только посмотрю. Интересно, как это все выглядит для них. Неужели они и правда не понимают, что любовь войн не стоит?

– Может, у тебя просто стоящей любви не было, ради которой можно развязать войну?

Вопрос так и остается без ответа.

Гермес улетает куда-то по своим делам, шурша крыльями сандалий, а Дионис так и продолжает стоять на месте у подножия Олимпа. Мысленно перебирает своих любовников, любовниц, даже несколько оргий зачем-то вспоминает. Но все не то; даже если и удается вызвать в памяти образ нимф, мелких божков или каких-то смертных, ни один из этих образов войны не стоит.

Не для него.

Не в его представлениях о мире и устройстве мироздания.

Город похож на нечто странное и ужасно непривычное, когда он входит туда. Людей на улице мало, людей почти нет, а Дионис даже не уверен, на какой стадии переговоров или активных действий находятся стороны.

Овцы блеют, и этот звук кажется самым громким из всех, существующих в городе. Какой-то босоногий мальчик перебегает дорогу, оглядывается и замечает его. Сначала Дионис просто смотрит на него – на грязную одежду, на перепачканную явно не первый день кожу. Потом улыбается, но в ответ улыбки не получает. Мальчик еще несколько раз оглядывается на него, когда убегает, а потом припускает быстрее, скрывается за домом в середине улицы.

Они все не хотят этой войны.

Ему достаточно пройтись по городу, изредка натыкаясь на людей, чтобы понять, что все они, все здесь – против этой самой бойни, которую планируют правители.

Он слышит, как простые ремесленники проклинают Троянскую шлюху, как винят ее во всех бедах и сетуют на то, что боги, кажется, отвернулись от них. Решили сыграть жестокую шутку, позволив этой женщине ступить на земли Трои.

Смертные винят смертных, не догадываясь, как смеются над ними устроившие все это боги.

Дионис слушает, Дионис впитывает и запоминает.

И замечает мысленно лишь то, что саму Елену, о которой здесь столько разговоров, он никогда даже издалека не видел. Даже не интересовался смертной, потому что прекрасно и без нее знает, что вина не на ней. Вина на его сестре, мачехе и тетке. На прекрасных и беспощадных женщинах, рассорившихся из-за какого-то никому не нужного яблока.

Останавливается на углу одной из улиц, ведущих в сторону дворца, и делает глубокий вдох.

– Они все умрут, – звучит голос рядом, над самым ухом.

Он голову поворачивает и видит рядом с собой не совсем того, кого можно было бы ожидать.

– Все до единого, – печально говорит Аполлон, устремляя взгляд в сторону группы детей, играющих в песке. – И в этом нет ничего красивого и поэтического.

У Диониса словно ком в горле, который он пытается проглотить.

Иногда они видятся – все больше случайно, чем специально. Еще реже говорят друг с другом. Но сегодня, именно здесь и сейчас, появление Аполлона кажется каким-то… другим.

И он в голове подбирает слова, чтобы сказать ему хоть что-то. Чтобы не выглядеть идиотом и не молчать. Банально воспользоваться этой возможностью поговорить (а говорить с Аполлоном ему нравится, пускай возможность и выпадает не так часто).

– Кто знает, как повернется ход войны.

Аполлон кивает, но по печальной улыбке, направленной куда-то вперед и в пустоту, понятно, что он не совсем согласен с этим.

– Ты когда-нибудь видел, чтобы колосья росли в обратную сторону? – говорит и поворачивается к Дионису. – У всего свой порядок.

Дионис в ответ лишь нервно дергает уголками губ.

То ли не улавливает сути разговора, то ли теряется в сложных метафорах, хотя сегодня он даже не так много пил. Все равно что совсем не пил, учитывая то, сколько времени он уже гуляет по земле, рассматривая смертных и их уклад.

Наконец он спрашивает:

– Так если в этом нет ничего красивого, зачем же ты сюда пришел?

Аполлон не усмехается, не улыбается и не шутит. Смотрит на собственные руки, на пальцы, а потом переводит взгляд в сторону тех самых детей, которые беззаботно играли в грязи, а теперь вынуждены подняться и следовать по домам за своими родителями.

Он молчит недолго. То ли выдерживает паузу, то ли думает; хотя к драматичным паузам в речи он вроде и не склонен, насколько Дионис может судить. Насколько он вообще может утверждать, к чему тот склонен, а к чему нет.