Soverry - Виноватый с вином

Дионис решается на самую дикую затею в тот день, пожалуй. Гермес бы точно сказал, что идея опасная. Афина назвала бы идею еще и безрассудной, а его – безумцем. И они бы оба обязательно пожаловались отцу, в этом он нисколько не сомневается; но их обоих рядом нет, он сам ничего им не говорит, так что никто так и не узнает о том, что именно Дионис решает претворить в жизнь.

Научить их пить и играть.

Научить их быть чуть больше похожими на него самого.

– Сделать богоподобными, – шепчет он сам себе под нос сухими губами и улыбается довольно, потрескавшиеся губы тянет в улыбке, тонкая кожа рвется, прозрачная кровь течет по подбородку и становится алой – человекоподобной.

Все дело, наверное, в том, что он выпивает еще несколько кувшинов, когда возвращается на Олимп, не отпуская ни на мгновение от себя эту идею. Дионис научит смертных, и это приблизит его самого к ним. Это сделает их всех более живыми, похожими друг на друга. Поможет двум мирам сблизиться; и это тот самый бунт, о котором точно рано или поздно донесут Зевсу. Бунт, который разгневает его отца, в этом он не сомневается. Но Дионис, падая на кровать, смотрит на полог, облизывает собственные сухие и уже не кровоточащие губы, и совсем не считает свою идею неправильной. Даже бунта никакого в ней не видит.

Лишь открывающиеся перед ним возможности.

Лишь возможность стать другим – даже особенным. Совсем не похожим ни на кого до себя, ни на кого после.

Он не спит всю ночь, представляя в мельчайших подробностях, чему и как именно он может научить смертных. Знает, чью именно форму примет, чтобы его слушали земледельцы, выращивающие виноград, чью именно форму нужно принять, чтобы обратить внимание мыслителей на себя, заинтересовать тех, для кого в будущем вся его идея – этот самый театр – станет смыслом всей жизни.

Нюкта в Тартар возвращается так быстро, что рассвет бьет в глаза, а повозка Гелиоса не дает спать, ровно как и роящиеся в голове мысли. Неустанные, буйные и такие молодые. Те самые, которые выгоняют его из кровати, которые даже жалеть о бессонной ночи не дают. Он проходит мимо сестер и братьев, не видя их, не замечая ничего. Дионис видит лишь собственную идею.

Говорит, буквально врезаясь в Афину:

– Не ждите меня к пиру.

Она останавливается, смотрит на него, чуть щурится, а он дальше идет, он ничего не поясняет и равнодушно уходит с Олимпа. Неделя, месяц, год, да даже десяток лет – какая разница, если теперь у него появилась цель? Не сидеть на пирах, подтачивая собственную гордыню или злобу, предаваясь всевозможным удовольствиям, а сотворить иную, непривычную для богов реальность.

Среди смертных, принимая разные облики, он находит то самое место, которое было так трудно найти на Олимпе, которое он там так и не нашел.

Дионис рассказывает им о своем театре, и они, эти люди, больше не кажутся ему глупыми, наивными и слабыми. Они слушают его, чувствуя божественный огонь в груди, чувствуя отличную суть. Молодые горячие головы оборачиваются в его сторону и впитывают его слова, веря им. А он смотрит, он наблюдает за их первыми попытками претворить в жизнь те самые идеи, которые столь явно живут в его голове. Он учит этих юнцов врать, учит их врать так, чтобы им верили все. Даже самые разборчивые, даже самые чувствительные. Учит их врать, вливает в себя еще одну чашу вина и показывает сам, как это делается. При свете костров его ложь кажется в сто крат убедительнее, чем при ярком свете Гелиоса.

Ему верят.

Ему верят, рукоплещут, им восхищаются.

И он будто случайно роняет свое настоящее имя прежде, чем покинуть один город и пойти в другой. Он будто случайно всякий раз говорит:

– Помните же, чему вас научил Дионис.

И уходит.

Уходит, предварительно оставив знания и о лицедействе, и о виноделии. Меняет личину в пути и чувствует себя по-настоящему счастливым, забыв и о своем беспокойном семействе, и о том, что дарить людям театр – это одно, но дарить им еще и вино – за гранью разумного.

Дионис для себя грани не вычерчивает, когда из одного полиса в другой идет, для них и подавно. Наивно полагает, что каждый сам для себя эти грани проведет и станет их придерживаться. Совершенно не замечает собственную неспособность замечать хоть какие-то грани.

Ему не нравится думать, что он становится хоть чем-то похож на отца, но в сердцах смертных отражается вся та страсть, которой так много в нем самом, что он целует девушек, целует юношей, целует этих юных и отчего-то похожих на него, льет им вино. Сам пьянеет, их пьянит, нарушает какие-то там из своих убеждений и даже не думает. Потому что в этом нет ничего такого страшного, если он не станет привязываться, как Зевс. Если он не будет оставаться с ними надолго, узнавать о своих детях, которые точно рождаются, но ему дела нет. Он меняет свой облик, меняет и повадки, и голос.

Лишь идеи по поводу вина и театра оставляет неизменными, несет их с собой везде, куда идет.

Делает их самыми главными и единственно важными на ближайшие тысячи и тысячи дней своей жизни.

Они пьют, пьянеют, играют и лицемерят, а он смотрит на все это довольно, улыбается будто сам себе и сам пьет вместе с ними, сам вместе с ними играет и притворяется. И чувствует себя на своем месте, чувствует себя частью чего-то настоящего, правильного, истинного. Это ощущение не вытащить из грудной клетки и не выкорчевать, но ему и не нужно. Он, кажется, всю свою жизнь за этим ощущением гонялся, наконец-то догнал и теперь точно не намерен отпускать.

Гермес его не преследует, Гермес находит его будто случайно – у этого прохвоста ничего случайно не бывает, – а Дионис смотрит на него сквозь неплотные пары и усмехается коротко. Его найденная гармония рассыпаться осколками грозится и изранить, запятнать испорченной репутацией. Гермес на дереве устраивается, разве что головой вниз не свешивается, и наблюдает молча, чем раздражает еще больше.

– Говори уже, – не выдерживает Дионис, кидает на землю рядом с собой полупустую чашу, вино разливается, впитывается в эту самую землю, оставляет несколько капель на траве, а он и не смотрит даже, ему все равно. – Ты не просто так тут.

– Я все равно найду любого из наших, – Гермес заходит издалека, разваливается на ветках удобнее и вдыхает через нос полной грудью. – Это вроде моего призвания. Вы все можете прятаться как угодно, я все равно найду отправную точку, а там… Скажем так: от тебя слишком сильно воняет богом.

Дионис смотрит на него и почти не моргает.

Дионис и так знает, но зачем-то все равно задает этот вопрос.

– Отец отправил?

Гермес кивает. Мог бы и не кивать, и так все ясно. Дионис пальцы в длинные волосы запускает, сжимает у корней, взгляд тупит куда-то в землю и пытается вернуть себе напускную уверенность. Мачеха точно так же делает, у нее эта напускная уверенность получается так легко и просто, ему нужно лишь вызвать ее образ в голове. Повторить, сыграть, притвориться.