Soverry - Виноватый с вином

– Думаешь, ему будет дело до того, где я и что делаю?

Гермес пожимает плечами, а Дионис улыбается. Почти что невинно. Почти что так, будто ему и правда нечего скрывать.

Справедливости ради, он даже не пытается привирать. Зевсу дела нет, чем они все занимаются, пока не пытаются перегрызть друг другу глотки или развязать новую Титаномахию. Так какой ему интерес слушать про его прогулки и наблюдения? Совершенно никакого.

– Ты же знаешь, – отзывается Гермес, – суть не в том, будет ему дело или нет. Суть в том, чтобы он получил последние новости обо всем и обо всех.

И винить Гермеса за это нельзя.

Дионис лишь тяжело выдыхает. И в который раз не находится, что ответить. Доля здравого смысла в словах Гермеса есть. И она слепит, бьет прямо по глазам, заставляя смотреть, а не отворачиваться.

Признавать это Дионис все равно не намерен.

– Мне нравится наблюдать за ними, – говорит Дионис. – Иногда проведешь рядом с ними сутки – и понимаешь, что все наши перепалки и противостояния такие мелкие, ничего не значащие.

Гермес слушает его, правда слушает. Уж ему-то внимательности не занимать, это знает каждый на Олимпе.

Резюмирует в своей обычной манере только:

– Сами смертные мелкие и почти ничего не значащие. Напомни рассказать тебе, как они появились. История до слез уморительная.

Дионис кивает. Дионис не говорит, что история их появления его совсем не занимает. Это вроде такого метода борьбы со стрессом. Вроде попытки сбежать от пристальных взглядов Геры.

Ему нравится копаться в их образе мышления; ему все равно на то, из-за какой божественной шутки они появились и почему до сих пор не исчезли с лица земли.

– А тебе чем нравится заниматься в свободное время? – спрашивает он, переводя взгляд на Гермеса. Тот улыбается хитро, подмигивает.

– Предпочитаю пакостничать.

И поясняет:

– Ну знаешь, не серьезно. Скорее по мелочи.

Добавляет чуть погодя:

– Чем мельче пакость, тем ниже вероятность того, что тебя поймают или вообще подумают на тебя. Поэтому мне и нравятся разные мелкие обманки.

Дионис знает, о каких обманках речь. Некоторые из них он даже наблюдал своими глазами, но вместо ответа лишь улыбается, кивает и ничего не говорит. К разговору о смертных они больше не возвращаются. Но это, наверное, и к лучшему. Дионис, с одной стороны, не хочет объяснять, в чем смысл его вылазок, а с другой – совсем не хочет делиться своей этой новой, играющей разными цветами и пахнущей лимонами жизнью.

Они все либо не поймут, либо захотят попробовать. Ни к тому, ни к другому он не готов. Вряд ли вообще будет готов, поэтому проще молчать. Молчать и делать вид, что он бесконечно занят.

Примерно настолько же, насколько и Афина.

Предсказуемо, но ни за одним пиршеством Зевс даже не обращает на него свое внимание. Не спрашивает, куда это он уходит иногда, где пропадает и чем вообще занимается. Временами кажется, что его просто не существует. Временами кажется, что все эти пиршества похожи одно на другое: сплетни, переглядки, нектар и все то же вино, которое теперь ставится не только рядом с Дионисом, но и с другими. Благодаря вину ему намного проще переживать эти пиршества, а он не пропускает их из какого-то принципа. Будто кто-то и правда заметит, если он не придет.

Будто кому-то еще есть до него дело. Даже звучит абсурдно.

Гера только все реже и реже вообще обращает на него внимание. В конце концов она привыкает к тому, что он тоже где-то рядом на Олимпе. (Впрочем, как и все остальные.) Привыкает, успокаивается и перестает смотреть на него так, как будто голыми руками бы вытрясла весь дух и выпотрошила бы, если бы могла. И если это не достижение, то хоть какой-то прогресс. Хоть что-то, благодаря чему жизнь становится чуть более сносной.

Поэтому на всех этих семейных сборищах он пьет вино. Не то, что положено богам, а свое вино. Так привычнее, так легче. И если выпить достаточно, то туман в голове заволакивает любые перепалки родственников, отодвигая их на второй план и не позволяя подобраться вплотную и снести его ударной волной.

Если выпить достаточно, то кажется, что все эти перепалки не просто безобидны. Все они абсурдны. Все они кажутся шуткой, глупой такой и совершенно неуместной, но от этого еще более смешной. И Дионис пьет.

Дионис пьет, потому что только в такие моменты чувствует себя по-настоящему живым.

Когда пьет. И когда наблюдает за многочисленными смертными, среди которых нельзя выбирать любимчиков.

– Что такого смешного? – спрашивает его Гермес. Но Дионис лишь продолжает смеяться, протягивает ему полную чашу с вином и ничего не поясняет. Чтобы все увидеть с его точки зрения, надо постараться. Зато потом ничто уже не будет казаться прежним.

Гермес делает глоток, еще несколько. Гермес даже осушает несколько бокалов, но все равно не видит все то, что становится так явно, так прозрачно и понятно для Диониса. И не смеется, лишь улыбается хитро и словно вечно шпионит за ним, словно следит неотрывно. Дионис в их дружбу учится не верить, Дионис учится не верить в то, что здесь вообще можно с кем-то дружить и оставаться в полной безопасности.

Так или иначе, все, что Гермес может узнать про него, даже опасным его не делает. Увлеченным, сумасбродным – это да, но не опасным.

Зевсу плевать, Зевсу всегда было плевать и всегда будет, пожалуй. Дионис не ищет собственное место на Олимпе, его мир становится шире, объемнее, совершенно иным. И он ищет самого себя уже в этом огромном мире, у которого, как оказывается, совсем нет границ.

Он изредка пьет при смертных, но они этого не замечают. Богом, если подумать, вообще очень удобно быть. И он начинает этим пользоваться, становясь настоящим олимпийцем, медленно, но верно превращаясь в одного из тех, на кого раньше неодобрительно косился. Он становится точно таким же, наливает себе вино и наблюдает за теми, к кому не привязывается, кто точно стеклом от него отделен.

Он выходит к ним в разных личинах и пьяно смеется, когда его не узнают – а его никогда не узнают, – и лишь и дальше притворяется, играет. Дионис придумывает театр в один из таких вечеров, когда его притворство снова никто не раскрывает, когда его воспринимают как обычного старца со старым ослом, когда его гонят с рынка, потому что он в обносках, потому что станет просить подаяния, а ему так смешно, что он смеется вслух. Откровенно насмехается над смертными и понимает, что он намного умнее них. Он бог, в этом и вся его суть.

Быть умным среди глупцов только скучно, а возвращаться к равным себе он не хочет. Они так сильно на него похожи – или же это он сам становится похожим на них всех, – что его тянет к этим простакам, к этим людям, которых так легко обмануть, всего лишь надев ветхую одежду.