Soverry - Виноватый с вином

– Так ты еще и щедрый бог! – Гермес снова смеется, принимая чашу из его рук как раз в тот момент, когда вино льется с края прямо ему на руку.

С Гермесом вообще легко. Настолько легко, что временами можно забыть, с кем именно ты разговариваешь, и остаться обведенным вокруг пальца. Об этом тоже стоит не забывать; вот и общение вроде тренировки на будущее – веселиться, смеяться, но до конца не расслабляться. Хорошая практика, если подумать.

– Разумеется, – отзывается Дионис и чокается с ним чашами так, что вино снова льется.

– Что ты делаешь, тупица? – Смех у Гермеса в истерический переходит, а рука, держащая чашу, уже вся мокрая от вина. Дионис только усмехается и делает несколько крупных глотков.

Бесполезный и наивный мальчишка, быть может, и не так хорош, чтобы стать могущественным олимпийцем, но зато он умеет веселиться. Умеет то, о чем на Олимпе стали уже забывать.

Гермес в другую руку берет чашу, перестает смеяться, хотя улыбается все так же широко, и рукой трясет, чтобы она хотя бы не такой влажной была. Потом вытирает ее о собственные одежды, Дионис усмехается коротко.

– А вот это ты зря, – и делает еще глоток. – Виноград был самый спелый. Тебе теперь понадобится прачка.

– То есть ты думаешь, что я, бог, не могу найти себе прачку?

– Ну то, что ты бог, я и не сомневаюсь, – задумчиво отвечает Дионис. – А с прачкой и правда могут быть проблемы.

Гермес допивает почти до конца, а потом вдруг выплескивает остатки вина прямо в лицо Дионису. Он вытирает глаза медленно, тянется за виноградом – и начинает драку фруктами. Гермес выскакивает из-за стола, ухватив с собой лишь гроздь винограда, пытается схватить и стоящие рядом сандалии, но получает в спину порцию свежих фиников.

– Что за ребячество? – доносится до них. Гестия пытается призвать их к порядку, как шкодливых детей, пока они – могущественные олимпийцы – закидывают друг друга виноградом и финиками совсем как мальчишки на улицах славной Эллады. – Мальчики!

Дионис поворачивает голову, и половина грозди прилетает ему в щеку под громкий смех брата.

– Прости, тетушка, – кидает он напоследок и бросается за Гермесом, успевшим влезть ногой лишь в одну сандалию.

– Оставь их, – добродушно отзывается Посейдон, сидящий справа от Гестии, и накрывает ее ладонь, лежащую на столе. – Пускай побесятся. Мы же ни о чем серьезном не говорим сегодня.

– Иногда мне кажется, что нам всем здесь не хватает здравого смысла, – лишь произносит Гестия в ответ, наблюдая за тем, как они давят фрукты, как дурачатся совсем по-детски. Как вдыхают жизнь в Олимп, в этот вечер и в них всех.

Солнце садится, Гелиос завершает свой путь, оставляя оранжевые, красные и розовые волны у горизонта. Яркие всполохи, сочные краски, будто бы размазанные кем-то вручную. Будто бы оставленные кем-то намеренно. Следы, по которым можно найти пылающую жизнь, дышащую в затылок и насмехающуюся прямо на ухо.

Олимп совсем еще молод, а раздавленный виноград в руках, на лице и ошметки фиников в волосах кажутся смешной и глупой нелепостью. После настоящих войн не хватает именно таких – смешных, дурацких и абсурдных. Гермес и Дионис, оба испачканные и задыхающиеся от смеха, натыкаются на колкий взгляд мачехи; Дионис в последний момент за предплечье хватает брата, когда тот уже замахивается в ее сторону, держа в руке несколько виноградин.

То, что им позволено по отношению друг к другу, не позволено по отношению к ней. И Дионис это впитывает, как губка. Останавливается на самом краю, давит в ладони очередной финик, мякотью пачкает ноги Гермеса точно случайно. Гермес виноград, зажатый в кулаке, в итоге в рот отправляет.

– Да ничего бы она нам за это не сделала, – говорит. – Это всего лишь фрукты, даже жалоба звучала бы смешно, понимаешь?

Дионис голову к нему поворачивает, но не улыбается даже. Дионис не говорит, что между ними двумя тоже есть пропасть. Между всеми на Олимпе есть пропасть, но Гермеса можно все же назвать любимчиком. Причем всеобщим. Уж точно любимчиком отца.

И он только говорит ему:

– Зачем дразнить Гидру?

– Она все равно нами подавится, – произносит Гермес, поднимаясь на ноги. Вторую сандалию подбирает и ногой в нее влезает. – Ты все равно не можешь быть для всех хорошим. Подумай над этим.

Он отворачивается. А Дионис взглядом с его спины соскальзывает на то самое место за столом, где должна сидеть Гера. Они взглядами пересекаются всего на мгновение до того, как она поднимается и уходит. Но и этого мгновения достаточно – она его ненавидит. И она сделает все, чтобы как можно быстрее от него избавиться.

У него усмешка какая-то нервная, когда он поднимается с земли, когда доходит обратно до стола и тянется за чашей. Одиночество в толпе ощущается на Олимпе лучше, чем где-либо среди смертных. Одиночество в толпе ощущается так явно, что он выпивает еще чашу или две, может, даже три, Дионис не имеет привычки за собой считать.

– Пойду прогуляюсь, – зачем-то он произносит это вслух, но вряд ли кто-то замечает. Афина поворачивает к нему голову, но судя по тому, что она молчит, ему то ли показалось, то ли ей и правда нет дела.

Им всем друг до друга здесь нет дела, пока не встает вопрос о неприязни.

И в этом, пожалуй, есть не только плохое.

Голова туманная, когда он спускается с Олимпа. Голова туманная, но воздух вокруг теплый, воздух слишком разгоряченный, поэтому прогулка не помогает, лишь хуже делает. Он спотыкается у самого подножья, упирается рукой в небольшой скалистый выступ и смеется. Смеется-смеется-смеется, забывает, над чем изначально засмеялся. Давится воздухом, не в силах перестать смеяться.

Воздух теплый, воздух горячий и все еще не остывший после жаркого дня, а он отталкивается от выступа, осматривает местность вокруг, не ища чего-то особенного, не ища чего-то конкретного. Это вроде как прогулка, типа той, которую он совершает каждое утро по Олимпу. Это вроде как прогулка, но он идет куда-то прямо, потом правее, потом еще дважды направо и один раз налево, а дальше сбивается, перестает запоминать дорогу. Обратно он все равно придет; даже если потратит на это пару недель, все равно вернется. Или за ним пошлет отец, если вспомнит. Или, ну вдруг, за ним пойдет Гермес, потому что Гермес любопытный, Гермес никого в покое не оставляет надолго.

Дионис не старается намеренно потеряться. Он теряется ненамеренно, но не испытывает паники, не испытывает ничего, что стоило бы испытывать, когда удаляешься от дома, когда уходишь все дальше и дальше. Вместо ожидаемой паники лишь легкость, лишь ощущение свободы и состояние почти что полета. Только туман в голове не рассеивается, а становится плотнее, гуще, ощутимее.

Он ничего не помнит толком, когда выходит к каким-то садам. Или что это? Лимонные деревья, высаженные рядами, потом оливковые деревья, потом какие-то кусты. А еще душно, ужасно душно, он останавливается у живой изгороди, зелень сжимает ладонями и голову запрокидывает.