Soverry - Виноватый с вином

Его новое увлечение пахнет спелыми лимонами, палящим солнцем и свежим хлебом. Его новое увлечение оказывается нужно ему так сильно, что он перестает вникать в то, что происходит на Олимпе. Перестает слушать разговоры, перестает следить за переглядками и вслушиваться в шепот. Дионис слепнет и глохнет; Дионис открывает в себе полное безразличие к тому, что еще недавно казалось ему таким важным.

Лишь старается не запоминать имена, не привязываться к одним и тем же смертным. Делает это на каких-то внутренних инстинктах. Делает это по наитию, не стараясь особо. Это вроде инстинкта самосохранения, но намного глубже, менее осознанно и похоже на какую-то вшивую попытку держать дистанцию.

И все равно идеальной эта дистанция не выходит, как бы сильно он ни пытался.

Дионис оценивает ситуацию здраво: они живут не так долго, ему же отведена вечность. Привязываться, а потом проклинать Таната за обыденный ход вещей совсем желания нет. Он лишь со стороны наблюдает, никогда не оказывается рядом. И это некая граница, которую он проводит сам для себя. Некая грань, которая не делает из него одержимого идиота, стремящегося избавиться от своей вечной жизни ради той другой – совсем не похожей и более осмысленной. И эта грань функционирует, по крайней мере пока.

Мелькает призрачной линией у горизонта, не позволяя ему забывать о том месте, которое должно зваться домом на самом деле.

Он спускается – скорее сбегает – с Олимпа каждый вечер, иногда задерживается на несколько дней, чтобы тихо понаблюдать за ними. За этими муравьишками, придающими смысл всему, что только видят. Он наблюдает за тем, как они пашут землю. Смотрит, как собирают урожай или сеют зерно. Успокаивающее и расслабляющее зрелище, которое лишь заставляет еще больше думать, еще больше анализировать. И в итоге он приходит к одному и тому же выводу, из-за которого снова покидает семейное сборище ради того, чтобы понаблюдать и подумать.

К одному и тому же. Простому, фатальному и понятному.

Изредка на площадях он встречает Афину, но не обменивается с ней и парой слов. Не спрашивает, что она здесь делает, почему сейчас и знала ли, что он здесь будет. Они всегда существовали в разных плоскостях. Поэтому он только пьет вино, раскидывается у мраморного фонтана – совсем не похожего на те, что на Олимпе, – и смотрит куда-то мимо нее.

А она то ли не замечает его, то ли не хочет замечать. И так летят недели. Так летят месяцы, а смертные все не надоедают. Смертные с их суетливой и бессмысленной жизнью становятся ему настолько понятны, что он просто не может объяснить этого олимпийцам.

Не то чтобы они спрашивают.

Не то чтобы он вообще хочет что-то им объяснять.

– Знаешь, отцу всегда нравились смертные, – говорит Афина. Да, она все же с ним заговаривает. Спустя почти четыре месяца, когда лучи Гелиоса уже не такие обжигающие, но все еще теплые и приветливые. – Не скажу, что смертные приносят ему много счастья.

Дионис смотрит в собственную чашу, смотрит на муху, плавающую в его вине. На мгновение кажется, что он вообще ни о чем не думает, но он вытаскивает муху из чаши, взгляд с нее на Афину переводит и улыбается, почти не натужно даже. Улыбается почти что искренне. Почти.

– А ты знаешь, что такое счастье? – спрашивает он ее.

Она предсказуемо молчит.

Он усмехается коротко, муху в сторону отшвыривает, не заботясь о том, жива она или нет, списывая ее к мертвым быстро и не задумываясь.

– То-то и оно, – произносит, чуть растягивая гласные. – Ты тоже не знаешь, что такое счастье. А я намерен это выяснить.

Афина рядом садится на камень, переводит взгляд на суетящихся смертных. Смотрит на них с плохо скрываемым неудовольствием; а Дионис взгляд от нее не отводит, Дионис впитывает и анализирует ее. Очередная головоломка, которую ему не постичь.

– Думаешь, они помогут тебе это выяснить? – спрашивает она. – Посмотри на них, Дионис. Они такие жалкие.

– Говоришь совсем как…

– Не нужно, – обрывает Афина. – Я понимаю.

Он делает глоток из чаши, не говорит ей, что счастья, быть может, у смертных тоже нет. Но они хотя бы пытаются обрести какой-то смысл. Они хотя бы пытаются искать это счастье – и именно это его роднит с ними. Потому он и здесь. Они пытаются искать смысл, а боги лишь сосуществуют вместе, они лишь соседствуют и почти ничего друг к другу не испытывают, кроме редкого раздражения.

Вот и вся божественная суть.

Должна бы цеплять, но совсем не цепляет. И смысла он совсем не видит.

Дионис не объясняет ей, что такого нашел в смертных. Впрочем, и не спрашивает, чего это ей не сидится на Олимпе. У них вряд ли цели схожие, но точно не совсем различные. А он, быть может, слишком ленив, чтобы анализировать, приписывать какой-то смысл. Искать между фраз, догадываться, обращая внимание на паузы и взгляды. Игры олимпийцев слишком сложные, непонятные и временами тяготящие.

Он бросает головоломку по имени Афина достаточно быстро, теряет к ней интерес, как и ко всему сущему. Ко всему, кроме смертных, завладевающих его интересом все больше и больше с каждым днем.

Афина вроде что-то понимает, но это никак не налаживает их отношения. Она не останавливается рядом с ним, не появляется внезапно рядом и не обменивается с ним словно случайными фразами. Он неизменно узнает ее лишь по внутренним ощущениям, совсем не внешне. По тому самому ощущению чего-то тяжелого рядом, мощного и равного.

(Дионис вслух ее равной не называет. И все же воспринимает ее не иначе, как равную.)

Он старается не думать о таком явном сравнении с отцом. Вопреки всем ожиданиям оно совсем не льстит, а лишь напрягает. Заставляет еще раз как следует все взвесить – и выпить. У отца явная слабость на смертных женщин, на самом деле на любых, но к смертным он питает особый интерес. Такое количество детей на Олимпе точно не поместится, не то чтобы он собирается вообще обо всех них думать. Но Дионис, пускай и являясь одним из таких детей, все же не хочет увлекаться смертными настолько. Не женщинами и уж точно не ради плотских утех.

Для него смертные вроде личного эксперимента. Подопытные зверюшки, не знающие, что за ними наблюдают. И когда торговцы сталкиваются с ним на рынке, а пахарь вдруг случайно замечает его у изгороди, никому и в голову не придет, кем на самом деле он является. Не в этом ли преимущество быть богом? Не в этом ли весь смысл его предприятия?

Наблюдая за смертными, он не встречает Гермеса. Зато неизменно встречает его на Олимпе.

– Только не говори, что опять провел несколько дней с ними, – и он то ли добродушно шутит, то ли правда несколько презрительно говорит, но Дионис почему-то цепляется за эту фразу. – Я-то никому не скажу, если спрашивать не будут. Но отец все равно узнает, надеюсь, ты понимаешь.