Soverry - Виноватый с вином

Усмехается собственным словам, отворачиваясь.

– Так как, говоришь, тебя зовут? – спрашивает Аполлон.

Катастрофа, думает Дионис, и оказывается не так далек от истины.

Олимп одинокий, вроде бы вечно переполненный богами, но одинокий.

Дионис просыпается с этими мыслями, Дионис с ними засыпает и существует изо дня в день с ними. Постоянное тупое осознание. Неизменный факт. Шум вокруг не достигает вакуума, в котором он сам находится. Шум вокруг кажется шутливым и ненастоящим. Дионису здесь пусто и одиноко. И самую малость хочется напиться до желания бесконечно танцевать и уйти туда – вниз, к смертным. И танцевать-танцевать-танцевать там с ними, пока у них ноги кровавой коркой не покроются, пока их рвать не начнет от его вина. Пока они не обратятся в месиво из алых, бордовых и сангиновых оттенков.

Оттенки красного цвета в любой пропорции сочетаются красиво.

Все дикие желания так и остаются дикими, потому что он лишь черпает себе вино из кувшина, смотрит на чашу почти безразлично и большую часть дня проводит в наблюдениях за смертными. Сверху смотреть за ними все равно не то же самое, что снизу, находясь на одном уровне и притворяясь кем-то другим. Ветхим старцем или деревенским мальчишкой. Ему не хватает этого притворства, этого вранья и игры. Театр на Олимпе воспринимают как его личную блажь. Как бесполезный и дурацкий способ занять себя. Дионис переубеждать их не торопится. Лишь наблюдает за жизнью смертных с горы, полностью игнорируя мнение других.

Растворяясь в том, что у него получается лучше всего.

– Снова бездельничаешь? – спрашивает проходящий мимо Арес, притормаживает и взгляд скашивает на чашу в его руках. – Гелиос едва взошел на колесницу, а ты уже пьешь.

– Может, я просто новый день праздную.

Он теперь почти всегда отвечает с улыбкой, с легкой и такой беспечной, будто каждый день отличается от предыдущего, будто его не душит эта божественная рутина, от которой с ума сойти можно совсем не фигурально. Будто ему не хочется блевать этим же вином, да только урожай был хороший, жаль такой виноград переводить.

Арес плечами пожимает, руки на груди складывает так, что мускулы прямо-таки откровенно выпирают. Дионис повторяет за ним: тоже пожимает плечами и псевдо-сочувствующее выражение лица делает. Разве что руки на груди не складывает.

Вряд ли бы мускулатура вышла такой же впечатляющей, но Дионису это и не нужно. В конце концов, каждому достается свое – кому-то гора мышц, а кому-то тяга к прекрасному (пускай и понятия об этом прекрасном у них совершенно разные).

– Не всем же быть такими занятыми, как ты, – произносит почти даже без издевки. – Что ни день, то война. И как ты только все успеваешь?

– А как ты успеваешь напиваться?

Дионис в чашу хмыкает, губами к краю прижимается, но глоток так и не делает, задумавшись. Действительно, как он успевает. Отстраняет чашу от себя и указательным пальцем ведет в сторону Ареса.

– Это искусство. Если хорошо попросишь, то могу научить.

Арес брови вскидывает.

– Оставь свои пьянки себе, – и успевает сделать не больше трех шагов в сторону, когда Дионис его окликает.

– А вот Дите нравятся мои пьянки.

Вид, конечно, у Ареса суровый, когда он поворачивается, но он только фыркает, а Дионис ему чашей салютует и на этот раз делает несколько глотков. У них за все эти столетия отношения так и не наладились, но после каждой победы, после каждого проигрыша, которые, надо признаться, случаются чаще, чем победы, Арес все равно приходит к нему. Пьет кувшинами и бочками; и Дионис даже закрывает глаза на то, что в обычное время они друг друга скорее терпят, чем что-либо другое.

Зато после этих поражений Арес пьет с ним, порой даже разговаривает без этой враждебности. Создает видимость того, что жизнь на Олимпе не такая уж и однообразная. Очередная иллюзия, в которую Дионис не верит.

Арес уходит, а Дионис лишь смотрит ему вслед и думает, что они похожи. Отец обоими ведь недоволен. Отец рядом обоих держит исключительно потому, что они его дети, а не из-за их каких-то природных талантов. И это осознание вызывает смешок. Короткий, булькающий. Он давится вином, буквально отплевывается. Пока кашляет, расплескивает содержимое чаши почти полностью, но даже не замечает этого.

Его утро начинается как всегда. С мелкими поправками и деталями, которые особо ничего не меняют.

Он откашливается, зачем-то переворачивает чашу, выливая себе под ноги остатки вина, замахивается как следует и кидает чашу куда-то вперед. Забывает и о хорошему урожае, и об удобной чаше, к которой вроде как успел привязаться. Смотрит ей вслед, крыло носа почесывает и больше никакого раздражения не испытывает. Вот так легко и просто.

Дионис не сразу вспоминает, чем был занят, лишь под ноги себе смотрит и скользит взглядом вниз, наблюдает за этими смертными, облокотившись на парапет. Они все еще интереснее олимпийцев кажутся. В разы, пожалуй.

Смертные начинают очередную войну, потому что женщины Олимпа рассорились. Смертные так сильно вовлечены в нее, что думают, будто во всем виноват мальчишка Парис. И это кажется даже занятным. Дионис движением руки к себе виноградную лозу подзывает, ягоды снимает с нее медленно, будто заторможено, и смотрит за тем, что устроили его прекрасные родственницы.

Спектаклей на Олимпе не бывало давно, а вот войн среди смертных и так достаточно, чтобы развязывать очередную.

Он смотрит туда, где еще некоторое время назад стоял Арес, и хмыкает себе под нос. Арес точно доволен одним фактом войны, будь она хоть за красоту женщины, хоть за пару яблок. Или из-за чего там все началось? Впрочем, причины здесь всегда мелкие, а масштабы огромные. Дионис занимает удобное кресло, похожее на маленький трон, отправляет ягоды винограда в рот и с интересом наблюдает за тем, как эти несчастные смертные, влюбленные, совсем не осознают последствий своих поступков.

Дионис наблюдает за ними вот так несколько дней. Без какой-либо усталости или скуки. За ним никто не посылает, за ним никто не приходит, а значит, повода беспокоиться вообще никакого нет. Афина, кажется, собралась принимать участие. Дита что-то щебечет, а временами и разъяренно орет о любви. А чем занята мачеха, он вовсе не интересуется.

Война Трое объявлена, а это значит лишь то, что впереди самое интересное.

Виноград заканчивается только слишком уж быстро. И ему – богу – вообще не надо искать, просить и хоть как-то тревожиться из-за этого, но спустя почти неделю наблюдений за смертными с высоты птичьего полета Дионис невольно подключается в игру своих родственников.

– Вот уж не думал, что тебя все это заинтересует, – говорит Гермес, когда настигает его где-то на спуске с Олимпа. – Ты всегда казался…