Soverry - Виноватый с вином

Аполлон вдыхает шумно, поднимая голову, легкий ветерок несется в его сторону и разметает светлые завитки волос. Он прикрывает глаза, а Дионис наблюдает далеко не за детьми. И ловит точно не каждый жест смертных. Аполлон открывает глаза и говорит:

– Чтобы различать красоту, надо видеть уродство. Иначе ты не заметишь эту самую красоту, даже если она будет у тебя прямо перед глазами.

– Арес бы поспорил, что война и смерть – это уродство.

– А ты?

– А что я?

– Ты бы поспорил?

Дионис губы поджимает, пожимает плечами.

– Это имеет мало общего с вином, еще меньше общего с театром. С чего бы мне считать это все хоть мало-мальски привлекательным?

Аполлон улыбается едва-едва, но, судя по всему, ответом остается доволен.

– Мне нравится твой театр, – наконец говорит он. – Пригласишь посмотреть как-нибудь?

– Ты можешь и не ждать приглашения.

– И все же я жду.

Когда они пересекаются взглядами, Дионису кажется, что в радужке глаз у Аполлона жидкое золото. Мерцающее, безумно притягательное и желанное. И это не солнечные лучи в ней играют, ведь Гелиос укрылся плотным слоем облаков, чтобы не видеть надвигающейся бойни.

Наваждение проходит не быстро, а теплые золотистые цвета запоминаются, отпечатываются в сознании и не стремятся куда-то исчезать.

Аполлон уходит почти сразу же. Медленно, не торопясь; а он лишь смотрит ему вслед и думает о том, что надо было что-то сказать. Надо было позвать, даже бы в ближайшие дни. Сразу после окончания войны, за которой, как оказалось, следит намного большее количество богов, чем ему казалось изначально.

Надо было что-то сказать, а теперь они не факт, что скоро встретятся.

И от этой мысли почему-то так тоскливо и одиноко, словно все небо заполонили тучи, хотя никаких туч и нет. Ни туч, ни гроз. В воздухе только душно, а ему совсем не хочется вина.

Но момент упущен, а колосья, как справедливо заметил Аполлон, в обратную сторону не растут.

Дионис ступает по дороге вперед. Дионис ступает вперед до тех пор, пока не оказывается единственным на пустующих улицах. Воздух ощущается иначе; и что бы ни говорили боги, но земля без мельтешащих туда-сюда смертных кажется пустынной, неприветливой. Ветер неумолимо опаляет жаром, а дома, внутри которых точно есть хоть кто-то, выглядят покинутыми.

Пора бы вернуться на Олимп. Там, как говорит Гермес, открывается потрясающий вид на весь город сразу – да на любой город, не обязательно на Трою. Но Дионис решает ненадолго задержаться здесь. Посмотреть, запомнить, подумать. На Олимп можно попасть абсолютно в любой момент, а вот сюда – сюда, если Аполлон прав, больше никто и никогда не попадет.

Ходить по руинам далеко не так занятно, как по умирающему, но еще живому городу.

Все равно что наблюдать агонию.

Агония никогда его не притягивала, не звала так, как других богов. Не заставляла смотреть и впитывать каждое мгновение. От агонии всегда хочется промочить горло вином и отвернуться. От агонии хочется прикрыть глаза и сделать вид, что ничего не происходит.

Солнце катится медленно к закату, Гелиос завершает свою ежедневную поездку. Воздух все еще пропитан дневным жаром; и мысли об агонии лишь усиливаются. Дионис ловит себя на мысли, что завтра закат будет еще более кровавым, чем сегодня. Сегодня все почти мирно, почти как всегда – только намного тише.

Слишком тихо для еще живого города.

С заходом солнца он покидает Трою, покидает и землю, возвращаясь в то место, которое следовало бы звать домом, но язык не повернется. Он возвращается на Олимп, поднимается туда, где его так или иначе привыкли видеть. Не рады, но привыкли. А привычка иногда вполне может заменить радость.

На Олимпе только не тихо.

Совершенно не похоже на агонизирующую Трою.

Афина с Аресом собачатся. Тычут друг в друга пальцами и тратят напрасно слова, пытаясь заткнуть другого. Обвиняют друг друга, кажется, в чем попало, при этом совершенно не вслушиваясь в чужие речи. Дионис даже не останавливается, чтобы их послушать. Цепляет со стола кувшин с вином и чашу и проходит мимо. Их перепалки звучат где-то на фоне. Звучат странной мелодией, которая почти не раздражает, а напоминает – на Олимпе все как всегда. На Олимпе все до ужаса стабильно и просто.

Так будет завтра.

Так будет спустя столетия.

Так будет вечность.

Ну или пока Олимп все же не упадет. Пока не станет руинами, подобно тем, в которые завтра обратится Троя. И вот тогда никакой стабильности не будет. Ни перепалок братьев и сестер, ни звуков кифары, ни до тошноты похожих застолий. Не будет абсолютно ничего; и придет облегчение, придет долгожданное спокойствие.

В садах звуки перепалок почти полностью смолкают. В садах он усаживается рядом с мраморной колонной, льет вино в чашу, проливая часть себе на пальцы, и пьет. Перед глазами стоит город, готовящийся к войне. Перед глазами дети, которых родители загоняют домой. В ушах почти звучит блеяние овец.

Дионис откидывается спиной на колонну и хмыкает себе под нос.

Эта война не первая и не последняя, он переживет таких еще бесчисленное множество, в отличие от тех самых смертных, которые сейчас прячутся по домам, ищут защиты в стенах города и надеются, что их царь все же образумится, отдаст блудную девку, завершив войну до ее начала.

Безнадежным богам есть чему поучиться у слепо надеющихся смертных.

У вина вкуса как будто никакого нет. У вина лишь вкус одиночества, а перепалка там вдали совсем смолкает. Дионис поднимает голову и смотрит куда-то наверх. Там лишь плотные слои облаков, там – ничего. А он думает лишь о том, что его от смертных отличает бесконечность.

Простая, незамысловатая бесконечность.

Под разными углами бессмертие может показаться как подарком, так и наказанием. Для кого-то даже рутиной; но он не смотрит ни под каким углом. Допивает до дна налитое в чашу вино и уходит куда-то в свои мысли.

На следующий день голова абсолютно ясная, а он уже не спускается в город. Любимый наблюдательный пост свободен, и Дионис приходит туда не один. Обнимает за талию пару нимф, прижимает к себе и зовет посмотреть бездарную постановку, поставленную родственниками. Они смеются, едят виноград из его рук и с горящими глазами следуют за ним.

Они разваливаются на траве, пьют и смеются. Откуда-то приходят еще несколько, Дионис даже не пересчитывает. Только сам не смеется и не улыбается. Подставляет чашу, чтобы ее наполнили красным вином, губами к ней прижимается и наблюдает. Троянская война надолго останется в памяти, он смотрит внимательно, подавив в себе любые желания отвернуться и не смотреть. Нимфы рядом танцуют, за руки друг друга хватают и кружатся, словно напоминая, что его-то жизнь никак не меняется. Напоминая, что он далек от смертных, как бы сильно ни хотел быть к ним ближе.